Северный Кавказ: исторические очерки (II). Кавказская война Надир-шаха. Часть II
Публикации | Владимир ДЕГОЕВ | 15.09.2011 | 00:00
Начало очерка
Укрощение строптивых
Вернувшись из индийского похода полностью уверенным в собственной непобедимости, Надир-шах начал готовиться к крупномасштабной карательной акции против Дагестана, желая отомстить за гибель своего брата Ибрагим-хана и привести местных владетелей вместе с подвластным им населением к безусловной покорности.
Включать в процесс подготовки этой экспедиции какие-либо дипломатические увертюры, призванные устранить лишние препятствия к ее осуществлению, Надир-шах посчитал ненужным. В приказном тоне он дал тарковскому шамхалу Хасбулату и кайтагскому уцмию Ахмед-хану распоряжение о сборе войск для совместных действий с иранцами.
В марте 1741 года авангард шахской армии двинулся на джарские (лезгинские) джамааты, в столкновении с которыми три года назад погибли Ибрагим-хан и его соратники. Горцы мужественно защищались, но против многократного численного превосходства противника были бессильны. Часть джарцев была уничтожена, другая нашла спасение высоко в горах, идти куда иранцы не решились. Чтобы оставшихся в живых уморить голодом, были опустошены все ближайшие равнинные области, служившие важным источником пропитания.
В мае уже сам Надир-шах во главе стотысячной армии вторгся в Дагестан для наведения там окончательного порядка — такого же, какой существовал в любой иранской провинции. Эта экспедиция преследовала цель не только устрашить, но и прочно закрепить всю дагестанскую территорию за Ираном. На реках Бугам, Манас и Сулак шах собирался построить крепости для осуществления военно-политико-административного контроля. На границах с Россией предполагалось выставить заслон из 10 тысяч воинов для предотвращения бегства местного населения к русским.
В августе Надир-шах начал наступление в Нагорном Дагестане. Все, кто решался на малейшее сопротивление, подлежали уничтожению, а их аулы разорялись дотла. К нему навстречу с изъявлением покорности выезжали влиятельные представители дагестанской знати, а одна из самых крупных политических фигур — тарковский шамхал Хасбулат — давно считалась шахским ставленником.
После того как капитулировали и явились с повинной главные зачинщики антииранского движения Сурхай-хан Казикумухский и кайтагский уцмий Ахмед-хан, казалось, что серьезных препятствий на пути Надир-шаха уже не осталось. С этим убеждением он и вошел в Аварское ханство, в высокогорных районах которого обитало несколько десятков вольных обществ. Заняв Аварию, шах, как предполагали некоторые современники и историки, намеревался идти покорять весь Северный Кавказ и даже русские земли вплоть до Астрахани. Но именно в аварских горах иранская армия попала в смертельную ловушку — узкое ущелье, блокированное неприятелем со всех сторон.
Надир-шах вступил в переговоры с ханами Аварии и соседней Мехтулы (Магомед-ханом и Ахмед-ханом), суля им щедрое вознаграждение за предоставление выхода из этой мышеловки. Но тщетно.
Оставалось лишь отдать приказ об отступлении. И вот тогда “покорителю мира” пришлось на своем печальном опыте убедиться, что в дагестанских горах успешное наступление это еще далеко не победа. Самое главное и самое страшное чаще всего происходит не во время победного шествия вперед, а тогда, когда нужно возвращаться назад.
В течение нескольких сентябрьских дней 1741 года отступавшая шахская армия подверглась хладнокровному, методичному истреблению. Потери убитыми, ранеными и пленными составили (по разным данным) от 11 до 30 тысяч человек. Горцам досталась значительная часть военно-интендантского обоза, включая 79 пушек, тысячи лошадей и верблюдов.
Лишь в начале октября Надир-шах с остатками разбитого, изможденного, голодного и деморализованного войска добрался до Дербента. Но из-за отсутствия в городе необходимого количества продовольствия прокормиться там вдоволь не удалось. Когда Надир-шах принялся нещадно грабить окрестные территории, реквизиционные отряды встречали организованный отпор. Помня о своем недавнем опыте, иранцы не осмеливались углубляться в горы в поисках поживы.
Надир-шах оставался в лагере под Дербентом еще в течение года с небольшим. За это время он пытался восстановить физические силы, дух и боеспособность своей армии для повторения дагестанской кампании уже с учетом прежних ошибок. Но это оказалось большой проблемой. Провианта, награбленного у мирных жителей, не хватало, а закупить его на Северном Кавказе не удалось из-за противодействия России. От дезертирства иранских солдат и командиров удерживал страх, с одной стороны, перед скорым на расправу Надир-шахом, с другой — перед горцами, бегство к которым грозило обращением в рабство. Дербентский лагерь Надир-шаха фактически находился в осаде, периодически подвергаясь партизанским атакам горцев.
“Кавказская война”, в которую шах втянулся так неосмотрительно и так глубоко, была непопулярна и в самом Иране. Чем дольше она шла, тем больше подрывала военные, финансовые и морально-политические ресурсы страны, вызывая недовольство правящего класса, не желавшего становиться заложником опасной авантюры Надир-шаха.
В связи с неудачами “грозы вселенной” этот легендарный образ тускнел на глазах. Миф о непобедимости Надир-шаха был развеян там, где никто этого не ожидал, и теми, в ком он вообще не видел достойного противника.
Политические настроения в Дагестане изменились. Если раньше представители местных правящих элит шли в услужение шаху или на компромисс с ним, то теперь он в ответ на свои предложения о сотрудничестве слышит “поносительные” и “осмеятельные” речи. Дошло до того, что Надира стали именовать “пастушьим сыном” (имея в виду его незнатное происхождение и незаконную узурпацию шахского престола), обещая отправить его “в пекло” вслед за его братом Ибрагим-ханом. Столь неслыханная дерзость приводила Надир-шаха в бешенство, но он в его положении не мог идти дальше пустых угроз.
Известие о разгроме Надир-шаха было воспринято в Петербурге без особого огорчения, но и без особого восторга. Первоначальную и непроизвольно-радостную реакцию тут же остудили трезвые соображения высокой международной политики. России не были выгодны ни крупные победы, ни сокрушительные поражения Надир-шаха. В первом случае возникала опасность полного вытеснения ее с Северного Кавказа. Во втором — угроза распада иранского государства и выхода турок к Каспию.
До поры до времени Петербургу приходилось мириться с Гянджинским договором как с действующей международно-правовой нормой, регулирующей русско-иранские отношения. Это предполагало признание Дагестана сферой влияния Ирана. Правда, Гянджинский договор оставлял не вполне ясным вопрос, что именно понимать под “дагестанскими владениями” шаха.
Но это мало что меняло в той неопределенности, которая сохранялась в вопросе делимитации русско-иранской границы. И в тогдашних условиях трудно было придумать что-либо вразумительнее формулировок Гянджинского договора, ибо его составителям приходилось брать во внимание тот факт, что границы сфер обитания северокавказских этносов постоянно колебались. Как бы там ни было, этот договор стал международно-правовой основой русско-иранских отношений на долгие годы.
На фоне расплывчатости главных положений данного документа бросается в глаза топографическая скрупулезность, с какой была демаркирована русско-турецкая граница на Восточном Кавказе в 1724 году. Причина очевидна: геополитическое соперничество между Российской и Османской империями было гораздо острее, чем противоречия между Петербургом и Исфаганом.
Русско-иранский союз (или квази-союз) против османов требовал от его участников уступок и компромиссов на Кавказе, во имя которых стороны позволяли себе роскошь не вдаваться в делимитационные “нюансы” при заключении договоров, подобных Гянджинскому. Правда, со временем эти “нюансы” станут предметом разногласий, но до поры петербургский кабинет, избегая осложнений, предпочитал не углубляться в частности.
Пока длилась успешная фаза наступления Надир-шаха в Дагестане, Россия наращивала свои военные силы в Астрахани, Кизляре и междуречье Терека и Сулака, предупредив иранского правителя, что вторжение в русские пределы будет рассматриваться как повод к войне (6). Но после того как иранская армия потерпела катастрофу в Аварии, а потом вернулась к Дербенту только для того, чтобы пережить дальнейшее моральное разложение, Россия “дружески” дала понять шаху о своей незаинтересованности в его окончательном поражении. Петербург предупреждал, что Турция не преминет воспользоваться ослаблением Ирана для взятия реванша за проигранную войну 1730—1736 годов.
Кампания в Дагестане обошлась шаху очень дорого: от более чем стотысячного войска (некоторые источники называют цифру в 150 тысяч) осталось 25—27 тыс. боеспособных солдат. Политические последствия были не менее удручающими. Авторитет и влияние Надир-шаха на Кавказе упали, а шансы его конкурентов — России и Турции — возросли.
Стамбул и Петербург использовали эти шансы по-разному. Если Порта тотчас начала войну, то русское правительство вело себя более осторожно.
В 1741 году императорский трон в России достался дочери Петра I Елизавете. В ее внешнеполитической программе доминировали европейские вопросы. Радикализировать кавказскую политику, отвлекая на это материальные и людские ресурсы, она не собиралась. В первые годы царствования перед Елизаветой Петровной стояли более насущные проблемы — укрепление власти и война со Швецией (1741—1743 гг.).
Ни у императрицы, ни у ее окружения, ориентированного прежде всего на участие в делах Европы, не было того широкого геополитического кругозора, которым отличался Петр I. Их воображения, применительно к Кавказу, хватало лишь на то, чтобы прийти к заключению: чем меньше там будет происходить изменений, требующих российского вмешательства, тем лучше. Вопросом “для кого?” не задавались.
Но Кавказ был не той темой, которая позволяла бы безнаказанно игнорировать ее. Тут все менялось быстро и непредсказуемо. Никто не мог точно предугадать, где вспыхнет очередной междоусобный конфликт, в каких масштабах и с какими последствиями. Взрывоопасный материал был повсюду и в большом изобилии. Место и интенсивность его воспламенения зависели от слишком многих факторов. Выявить характер взаимодействия между ними для целенаправленного вмешательства в процесс их развития представлялось нереальной задачей даже для тогдашних весьма квалифицированных “специалистов по Кавказу”. И порой хуже всего с управлением ситуацией справлялся именно тот, кто совершенно осознанно шел на ее обострение в надежде, что хорошо просчитал все варианты.
Поэтому кавказским игрокам, прежде всего России, приходилось действовать по обстоятельствам, в режиме постоянного реагирования на частые перепады местной и региональной конъюнктуры, хотя в целом, конечно, сообразуясь с национальными интересами и долгосрочной геополитической стратегией.
Это была необходимость, продиктованная самой жизнью, полной неожиданностей, большей частью неприятных. В первой половине 1740-х годов их хватало.
Дагестанские головоломки
Неспокойно было и в междуречье Терека и Койсу — буферной зоне, разделявшей номинальные владения России и Ирана. Внутри этого буфера обитали общины (в основном кумыкские и отчасти чеченские), находившиеся в очень условной степени зависимости от местных правителей, резиденции которых располагались в аулах Эндирей и Костек. В условиях, когда южнее Койсу стояли иранские войска, а на Тереке русские, население этой “месопотамии” было дезориентировано политически и психологически. Оно не могло найти для себя четкий ответ на вопрос: какая из великих держав сильнее и у кого больше шансов прочно обосноваться на данной территории?
Не было такого ответа и у местных владетелей. Часть их склонялась к России, другая — к Надир-шаху. Но в любой момент настроения могли поменяться на прямо противоположные. Многое в этом смысле зависело от перипетий обычной междоусобной борьбы за власть, престиж и богатство. В конечном счете именно она обусловливала внешнеполитический выбор ее участников, отдававших предпочтение той превосходящей силе, у которой окажется больше победных перспектив, больше дипломатической сноровки и больше средств для оплаты союзнических услуг горских предводителей или просто их лояльности.
Многие северокавказские игроки мечтали превратиться из объектов в субъекты политики. Однако они не располагали внутренними ресурсами для достижения искомой цели. Крайне низок был также необходимый для этого объединительный и государствостроительный потенциал. Оставалось, как и прежде, восполнять данный недостаток попытками устроить между Россией, Ираном, Турцией, и без того находившимися в состоянии острого соперничества, еще и высокозатратное соревнование за благорасположение местных князьков. Нередко искусственно создавались проблемы для всех трех держав только для того, чтобы было с кого получить оплату за помощь в их разрешении.
Правда, во многих случаях такие проблемы возникали вне зависимости от желания горских вождей и даже вопреки ему. Отсутствие у них реального политического контроля над номинально подвластной территорией наполняло северокавказскую повседневность такими ситуациями, когда какой-нибудь хан объявлял себя “подданным” русского императора, персидского шаха или турецкого султана, а его “подданные” следом совершали нападения на войска или земли, принадлежавшие соответствующему сюзерену.
В Петербурге, Исфагане, Стамбуле, как правило, это понимали и по возможности старались мириться с такой экзотикой. По крайней мере, с ответными мерами предпочитали не спешить. Однако терпения хватало далеко не всем и не всегда. Когда не хватало, общее напряжение на Северном Кавказе заметно возрастало, причем в наибольшей степени именно в тех аспектах, которые непосредственно касались отношений между тремя великими державами.
Мы уже видели, каким образом Надир-шах устанавливал свою власть в Дагестане после ухода русских (в соответствии с Гянджинским договором) и какое это вызвало сопротивление. Вместе с тем было бы ошибкой преувеличивать, как это делают многие историки, последствия его неудачи в Аварии. Он потерпел поражение не от более сильного и искусного противника, а от неучтенных факторов, что в принципе было поправимо. Об отступлении из Дагестана Надир-шах даже и не думал. Более того, в укрепленный лагерь под Дербентом он привез свою огромную казну и гарем. Туда же переместился весь его военно-административный аппарат, где были сосредоточены главные нити управления иранским государством.
Мобилизационные ресурсы Надир-шаха оставались громадными (что вскоре подтвердила очередная ирано-турецкая война). Награбленных в Индии богатств тоже хватало — и на армию, и на разного рода политико-дипломатические цели. Никуда не исчезла одна из характерных черт Надир-шаха как выдающегося полководца — умение быстро и эффективно извлекать уроки из поражений, среди которых аварское было не первым и не последним. Нельзя также сбрасывать со счетов его политический рационализм, который помогал удерживать от развала новообразованную империю, применяя не только силовые методы.
Все это тонко чувствовали многие представители дагестанской знати. Даже после Аварии они не торопились выступать против Надир-шаха, регулярно наведываясь в его резиденцию и поставляя подробные сведения об обстановке в разных районах Дагестана — прежде всего северных, пограничных с Россией. Ни Надир-шах, ни те, кто воевал против него, вовсе не горели желанием закрыть для себя пути к переговорам, компромиссам, миру и сотрудничеству. Были и откровенные “коллаборационисты”, официально просившие иранского шаха о “подданстве”. Его аварское фиаско, судя по всему, не произвело на них того впечатления, которое оно оставило в сознании историков.
Многих толкало к Надир-шаху острое желание избавиться от сомнительного удовольствия находиться между молотом и наковальней (Ираном и Россией). Понимая, что ни одна, ни другая сторона не оставит их в покое, а возможности лавирования ограничены, дагестанские владетели были вынуждены делать выбор. Вопрос “в чью пользу” представлялся крайне сложным ввиду той неопределенности, которая воцарилась в международных отношениях на Восточном Кавказе.
Уяснить себе — какая из трех держав (Россия, Иран, Турция) имела лучшие перспективы в этом регионе, а стало быть, на кого предпочтительнее ставить — было и в самом деле трудно. Уход русских из Дагестана, а турок из Восточного Закавказья вроде бы указывал на превращение Ирана в доминирующую региональную силу. Дополнительное подтверждение этому можно было найти в том факте, что на просьбы горцев о военной помощи против Надир-шаха не откликнулись ни Петербург, ни Стамбул. С другой стороны, целый ряд признаков говорил о нежелании последних сдавать свои позиции в Дагестане.
Из всего этого очевидным являлось одно: у дагестанского населения имелись серьезные основания опасаться Надир-шаха, и тем серьезнее, чем сильнее становилась его жажда мести за унизительное и во многом случайное поражение в Аварии.
На весну-лето 1742 года Надир-шах наметил серию операций возмездия. Их предполагалось распространить не только на Центральный Дагестан, что было естественно, но и на северо-дагестанские территории, где проживали кумыкские, чеченские и другие горские общины. Под предлогом наказания их за разбойные нападения на земли, принадлежавшие (по Гянджинскому договору) Ирану, Надир-шах собирался форсировать Сулак.
Это всерьез обеспокоило Петербург. Там проведали, что Надир-шах затребовал информацию о том, как лучше добраться от Эндирейского аула в Кабарду и дальше до Крыма. Не забыли в России и о притязаниях на Кизляр, заявленных иранским послом еще в ходе переговоров об условиях Гянджинского трактата. Было ли все это свидетельством решительной готовности Надир-шаха воевать с русскими? И если да, то куда он намерен двинуть свои войска после переправы через
Сулак — на север, к Кизляру и Астрахани, или на запад — в Кабарду, Черкесию и Крым?
В Петербурге много бы отдали за то, чтобы точно узнать о подлинных планах Надир-шаха. Не меньше отдал бы за это и сам “властелин вселенной”. Важно иметь в виду, что после индийского похода, стоящего в одном ряду с величайшими завоеваниями самых выдающихся полководцев в истории человечества, в сознании Надир-шаха почти стерлась грань между реальностью и фантазией, между возможным и желаемым. Если предположения о его патологической мании величия верны, то, значит, мы имеем дело с “простой” житейской вещью: оглушительная слава оказалась неподъемным бременем для психики Надир-шаха.
Во всяком случае, с большой долей вероятности можно допустить, что в нем боролись разные идеи и искушения, выбрать из которых было не так-то просто именно по причине их равновеликой соблазнительности и притупленного у Надир-шаха чувства страха перед перспективой потерять все, что поставлено на карту.
Вместе с тем не похоже, чтобы он вовсе утратил способность сообразовываться с обстоятельствами ограничительного свойства, особенно если они явно бросались в глаза. Так, к лету 1742 года Надир-шах, как сообщают источники, приготовил силы для нападения на Засулакскую Кумыкию (междуречье Терека и Сулака), но известие о встречном движении 40 тысяч русских воинов заставило шаха воздержаться от этого предприятия и перенести его на следующий год.
Это спасло кумыкское и чеченское население от жестоких экзекуций. Надир-шах взял паузу, чтобы лучше подготовиться и затем ударить, судя по всему, уже не только по горским общинам, но и по Кизляру, надеясь на активное содействие кочующих вблизи крепости ногайцев. В начале 1743 года Надир-шах отрядил для этого 12-тысячное войско с четырьмя десятками пушек.
Возможно, Надир-шах осуществил бы свое намерение. Однако опять вмешались обстоятельства, которым он был вынужден подчиниться. Прогноз русского правительства, которым оно в свое время поделилось с Исфаганом, подтвердился с абсолютной точностью. В феврале 1743 года Порта, вдохновленная провалом дагестанской экспедиции Надир-шаха, предъявила Ирану нечто вроде ультиматума, требуя пересмотра в свою пользу Эрзерумского мира, что в сущности являлось объявлением войны.
Надир-шах принял вызов, и это означало, что дагестанская проблема отходила на задний план. Он сворачивает свой дербентский лагерь и выводит войска в Закавказье, где они нужны были для сражения с турками. Однако в самом Дербенте, а также в крепостях в Буйнаке и на реке Сулак Надир-шах оставил небольшие гарнизоны, призванные скорее символизировать, чем реально демонстрировать иранское присутствие.
Покуда не было ясности относительно дальнейших намерений Надир-шаха, продолжавшего (до начала 1743 года) стоять под Дербентом, Петербург осторожно поощрял пророссийски настроенных северокавказских владетелей — ежегодными субсидиями и обещаниями не оставить их “без защищения” в случае иранского нашествия. Это были не пустые обещания, которые могли бы дорого обойтись для престижа России и круто изменить внешнеполитические ориентиры местной знати. Осенью-зимой 1742 года кизлярские власти выставили форпосты на реке Койсу, а также возле аулов Эндирей и Костек.
В этих укреплениях находились небольшие по численности команды. С их помощью сдержать организованное наступление даже тех иранских сил, которые к тому времени были расквартированы на Восточном Кавказе, едва ли удалось бы. Но такая цель, возможно, и не ставилась. Скорее всего, имелось в виду послать Надир-шаху сигнал о готовности России защищать данную территорию как сферу своего военно-политического присутствия. Надеялись, что это внесет максимальную ясность в русско-иранские отношения и избавит обе стороны от неприятностей на тот случай, если Надир-шах все же решит сделать вид, будто Гянджинский договор провел границу между державами по Тереку (а не по Койсу). Заодно и местные владетели убедятся, на чьей стороне сила и правда.
По причинам, о которых будет сказано позже, мы уже никогда не узнаем, как развивались бы события, вознамерься Надир-шах перейти Койсу. Хватило бы астраханских и кизлярских войск, чтобы сдержать натиск иранской армии, численность которой легко могла быть доведена до 100 тыс. человек и более? Решился бы Петербург в условиях русско-шведской войны на открытие полномасштабного военного фронта на Тереке и на переброску туда крупных сил? Что было бы, если бы Надир-шах пошел к Волге, а не к Черному морю через Чечню, Осетию, Кабарду и Черкесию, где никто не смог бы ему противостоять? Как повели бы себя северокавказские политические элиты? Ответов на эти вопросы не существует. Можно лишь строить гипотезы, постоянно и непременно помня об отсутствии шансов их проверить.
Если же обращаться к тому, что не требует проверки, то прежде всего следует подчеркнуть острое желание Петербурга избежать конфликта с Ираном. Об этом убедительно свидетельствовали оказанные Надир-шаху “знаки соседственной приязни”, выразившиеся в дорогих подарках, отправленных в его лагерь в конце 1742 года. Тогда же Россия отказала в покровительстве шахским подданным, бежавшим от него на русскую территорию. Тем самым демонстрировалось уважение к 6-й статье Гянджинского трактата, с одной стороны, а с другой — выражалась надежда на ответную готовность к дисциплинированному соблюдению международных соглашений. Вместе с тем Петербург не хотел культивировать в сознании Надир-шаха подозрение, что его задабривают из слабости и страха.
Горцы, не искушенные в большой политике, восприняли выдвижение русских войск к Койсу как знак решимости России принять их в свое подданство и воевать ради них с Ираном. В течение 1742 года более двух десятков дагестанских правителей и предводителей общинных союзов (в их числе такие влиятельные, как Андийский и Джарский) обратились к кизлярскому коменданту И.В.Засецкому с просьбой о помощи и покровительстве, обещая служить императрице Елизавете “верноподданнически”.
Когда Надир-шах увел свои войска из-под Дербента и начал воевать с турками (1743 год), Петербург несколько успокоился и счел целесообразным вернуться к принципу сохранения статус-кво на Кавказе, если не появятся веские причины для его пересмотра. Нужно признать, что эта незатейливая, на первый взгляд, установка в действительности требовала большого дипломатического искусства и порой такого мастерства в “политической навигации”, которое позволяло бы пройти между Сциллой и Харибдой с минимальными потерями.
С одной стороны, важно было оставаться в добрососедских отношениях с Ираном, чтобы иметь его в качестве противовеса Турции вообще и заслона на пути османской экспансии к Каспию в частности. Но Петербургу также нужен был фактор сдерживания чрезмерных амбиций Надир-шаха, и тут никто не мог реально пригодиться так, как Порта. Поэтому правительство Елизаветы Петровны стремилось не допустить полной и окончательной победы ни Ирана, ни Турции в их борьбе за господство в Закавказье.
С другой стороны, лояльные взаимоотношения с Надир-шахом, предполагавшие соблюдение Гянджинского договора, грозили отдалить от России дагестанских правителей, которые испытывали сомнения в ее способности и готовности надежно защитить их от Ирана.
Чтобы предотвратить опасность такого отчуждения, Петербургу приходилось вести себя в Дагестане активнее, чем ему хотелось бы. Этот императив становился тем более актуальным, что Исфаган и Стамбул, всякий раз когда чувствовали малейшую нерешительность России на Северном Кавказе, старались перехватить у нее политическую инициативу.
Впрочем, шансы на успешный “перехват” никогда не были стопроцентными — не только из-за перманентного соперничества между Ираном и Турцией, но и потому, что в треугольнике “Исфаган—Стамбул—Петербург” постоянно происходили очень сложные перестановки сил, акцентов, нюансов. Всегда существовала вероятность объединения двух игроков против третьего, и никто не имел гарантии не оказаться этим “третьим”. Такой гарантии не давали ни русско-иранские, ни русско-турецкие, ни ирано-турецкие противоречия, во внутреннем содержании которых все было подвижно и изменчиво.
Такое ртутнообразное состояние поддерживалось еще и за счет того, что местные, кавказские политические квазисубъекты, преследуя собственные интересы и играя в свои игры, тяготели то к одной, то к другой, то к третьей вершине большого треугольника. Вдобавок между ними самими существовали крайне запутанные и неустойчивые отношения, усугублявшие и без того головоломные ситуации.
Начало 40-х годов XVIII века дает наглядное подтверждение сказанному. В преддверии и в ходе новой войны между Ираном и Турцией (1743—1746 гг.), когда казалось, что у России развязаны руки для более решительных действий на Северном Кавказе, она по-прежнему придерживалась осторожной линии. Русские войска были отведены от Койсу к Кизляру, где вскоре их общая численность подверглась существенному сокращению с расчетом на то, что лазутчики Надир-шаха не преминут уведомить его об этом. Кизлярское начальство выказывало нарочито уважительное отношению к дербентскому наместнику шаха. В Исфаган полномочным послом России был отправлен в 1744 году не какой-нибудь второразрядный персонаж, а тогдашний астраханский губернатор, действительный тайный советник М.М.Голицын.
Логику в таком поведении найти нетрудно. Уход Надир-шаха из Дагестана вовсе не означал, что он не вернется. А если, вернувшись, застанет там русских, то будет воевать, что в планы Петербурга не входило. Поэтому правительство Елизаветы Петровны отказалось от идеи заполнения временного вакуума, образовавшегося в связи с ослаблением иранской власти в Дагестане. Вопрос о степени оправданности такого подхода в ближайшей перспективе опять же относится к области предположений и гипотез, поскольку последовавшие события дают основания отвечать на этот вопрос совершенно по-разному.
Deus ex machina
Теперь уже не Иран озадачивал русское правительство, а политика Турции в Дагестане, которая по мере сокращения там масштабов иранского присутствия принимала все более наступательный характер. Опасность заключалась не столько в прямом военном вмешательстве, сколько в искусной интриге, закрученной султаном Махмудом I.
После поражения Надир-шаха в Аварии Махмуд I организовал против него мощную морально-политическую атаку, выступив в защиту “законных” наследников сефевидов, у которых афганский самозванец похитил престол. Ставка была сделана на одного из таких наследников, Сефи-мирзу, получившего официальное признание Порты. В 1742—1743 годах Махмуд I разослал своих послов к владетелям и старшинам Кайтага, Аварии, Казикумуха, Табасарана, Дербента, Ширвана, Джары и Талы с призывом содействовать утверждению Сефи-мирзы на шахском троне. Эмиссары имели при себе большие суммы денег и дорогие подарки, предназначенные для раздачи местной знати.
Смысл интриги заключался в том, что новоиспеченный шах должен был уступить султану все иранские владения на Кавказе, включая Дагестан. А уже Махмуд I, как сюзерен, передаст многие из них в вассальное пользование дагестанским “героям и храбрецам”. Эти лестные эпитеты подразумевали одно: вернуть власть сефевидам предстояло отважным воинам из Дагестана. За такую услугу султан обещал вполне конкретные вещи. В частности, кайтагскому уцмию Ахмед-хану посулили титул шамхала, то есть верховного правителя Дагестана. То же самое, правда, было обещано и его тезке Ахмед-хану Мехтулинскому.
Порта проводила эту пропагандистскую и мобилизационную кампанию на протяжении всей ирано-турецкой войны 1743—1746 годов, создавая, с точки зрения политического легитимизма, серьезные проблемы для узурпатора Надира и тем самым в какой-то степени компенсируя свои военные неудачи.
Султанская интрига вызывала тревогу и у Петербурга, опасавшегося, что она может оказаться успешной, и тогда в проигрыше окажется не только Иран, но и Россия. Перед нею возникала труднейшая задача — найти оптимальную, безопасную середину между полной отстраненностью и чрезмерной вовлеченностью. Вопрос был в том, как это сделать в условиях, когда османское вмешательство совершенно разбалансировало политическую ситуацию в Дагестане, расколов местные правящие элиты тем, что поставило их перед выбором между Ираном с восстановленной сефевидской властью, Турцией, предлагавшей соблазнительные условия, и Россией, которая тоже не скупилась ни на посулы, ни на деньги, ни на титулы и с которой во многих случаях иметь дело было гораздо легче, чем с ее конкурентами.
К аналогичным последствиям приводила османская политика и в других районах Северного Кавказа, где сбитая с толку знать начала метаться между Турцией, Россией и Ираном (влияние которого, впрочем, резко падало по мере удаления на запад, к черноморскому побережью).
Поначалу османская кампания мобилизации антииранских сил в Дагестане (повторимся, щедро субсидируемая) шла успешно. Сефи-мирзу поддержали правители и население Казикумуха, Кюри, Табасарана, Дербента. К нему переметнулись многие приспешники Надир-шаха, до этого получившие от него “в кормление” различные дагестанские земли. Антииранские волнения охватили значительную часть Южного Дагестана. Правда, даже на этом успешном для турок этапе далеко не все получилось у них так, как задумывалось.
Результатом энергичного вмешательства Порты в дагестанские дела стали не только выступления против Надир-шаха, но и участившиеся тайные и открытые визиты в Кизляр местных владетелей и старшин (из Кайтага, Мехтулы, Аварии, ряда вольных обществ), просившихся в российское подданство. Любопытно, что среди них был и ставленник Надир-шаха тарковский шамхал Хасбулат.
Антииранский подъем в Дагестане был необходим Турции как воздух, поскольку она терпела крупные поражения от иранцев в Закавказье и Северо-Восточной Анатолии. Только дагестанцы могли спасти Порту от непоправимого. И они это сделали. После убедительных побед под Карсом и Ереваном перед Надир-шахом открывалась перспектива стремительного наступления на запад и капитуляции османских войск. Но события в Дагестане заставили его двинуться по направлению к Каспию и дать туркам спасительную передышку.
Зато теперь весь гнев Надир-шаха обрушился на дагестанских “бунтовщиков”. В 1744—1745 годах он с 30-тысячной армией прошел от Ширвана и Дербента до южной границы шамхальства Тарковского, истребляя, грабя, выжигая все на своем пути. Плохо организованные горцы могли противопоставить карателям героическое, но малоэффективное сопротивление и партизанские засады, которые Надир-шах, помня о горьком аварском уроке, тщательно обходил. В дальнейшем он планировал окружить мятежные очаги кольцом блокады, чтобы лишить их пропитания и таким образом принудить к покорности. Одновременно Надир-шах перетасовывал колоду своих ставленников в Дагестане, рекрутированных из местной знати. Однако найти прочную политическую опору на выжженной земле ему не удалось, хотя у него всегда сохранялось там определенное количество реальных и потенциальных сторонников.
В сентябре 1746 года Надир-шах заключил с Портой Керданский мир, согласно которому ирано-турецкая граница в Закавказье и южнее возвращалась к линии, установленной в 1639 году (Касре-Ширинский договор). Проигравшую Турцию это устраивало гораздо больше, чем победивший Иран. Тем, что турки получили обратно завоеванные Надир-шахом территории, они во многом были обязаны как мужеству, так и легковерию дагестанских горцев, которых удалось вовлечь в османскую игру под названием “операция Сефи-мирза” и заставить таскать из огня каштаны для султана.
Меньше всего Керданский мир устраивал Петербург. Не столько самим фактом прекращения войны (7) , предоставлявшим ее участникам гораздо больше свободы противодействия России на Кавказе, сколько своим тревожным смыслом. Поделив Грузию, Армению и Азербайджан, Исфаган и Стамбул формально признали Дагестан независимым. Это уже само по себе противоречило русско-иранскому договору (1735 года), фиксировавшему номинальную принадлежность Дагестана шаху. Получалось, что о новом статусе этой территории, которая доселе являлась предметом соглашения между Ираном и Россией, Исфаган теперь договорился с Портой, не сочтя нужным хотя бы уведомить русских.
Но больше всего настораживала 4-я статья трактата. Она оставляла шаху и султану право вводить войска в Дагестан для наказания тех, среди кого “откроется неприятельское намерение” против Ирана или Турции. Это было очень похоже на сговор, если не о совместном владении, то уж точно о совместном контроле над Северо-Восточным Кавказом. Цель такого контроля, объявленная, как главная и единственная, — подавление неблагонадежных элементов — вызывала серьезные сомнения.
Во всяком случае, Петербург пришел к выводу: чего он боялся, то и произошло. Из трех главных участников большой игры на Кавказе двое примирились и объединились против третьего, которым оказалась Россия. В том, что это не досужие подозрения, пришлось убедиться еще до истечения 1746 года. От русских тайных агентов в Крыму были получены сведения о планировавшихся на весну следующего года двух одновременных военных операциях. Одна, иранская, предусматривала наступление на Астрахань, а другая, турецкая, — взятие Азова.
Двигаться на Астрахань Надир-шах, естественно, собирался через Дагестан, который становился для него все более проблемной территорией. Действовать там политическими методами у шаха не хватало ни желания, ни терпения. Главным своим доводом он окончательно избрал террор. Его приказы в отношении дагестанских владетелей, уличенных в связях с Россией (к примеру, тарковский шамхал Хасбулат), звучали кратко — “убить и голову прислать”. Народам Дагестана Надир-шах обещал “вконец их разорить и дома их сжечь”.
Для согласования совместных действий против России к крымскому хану зачастили иранские эмиссары. По пути они наведывались и к кабардинским князьям, уговаривая их выступить против русских.
В конце 1746-го и в первой половине 1747 года напряжение на Северо-Восточном Кавказе нарастало, и были все основания ожидать русско-иранского столкновения. Познавший вкус больших побед, завоеватель по натуре, Надир-шах уже не мог и не хотел остановиться. Созданное им милитаризированное государство не было приспособлено ни к чему другому, кроме войны.
Все это в Петербурге восприняли очень серьезно. Хотя у Елизаветы Петровны (и ее дипломатов) преобладало внимание к европейским делам, она понимала, что ситуация на Северном Кавказе грозит России полной утратой влияния в этом регионе, включая северо-западное побережье Каспия. Вместе с тем крупное и демонстративное сосредоточение русских войск на пограничной реке Терек (8) могло спровоцировать Надир-шаха на войну, которой Петербург хотел всячески избежать.
Предпочтение было отдано более осмотрительному образу действий, предполагавшему, с одной стороны, оживление политической активности на Северном Кавказе, с другой, тихое, методичное наращивание войсковых резервов в Кизляре и по всей Терской линии.
Сложно предположить, как дальше развивалась бы столь взрывоопасная ситуация, если бы 20 июня 1747 года Надир-шах не пал жертвой дворцового заговора. Затем последовало несколько десятилетий ожесточенной борьбы за шахский престол, которая отвлекла внимание Исфагана от Кавказа и дала кавказским народам передышку. Таким словом вполне можно назвать время, наступившее после кровавой и изнурительной тирании Надир-шаха.
_________________________________________
(6) Тогда и в последующем, кстати говоря, прояснился темный и до тех пор никем не будируемый вопрос о том, что конкретно Петербург считает южной границей России и северной границей Ирана. Без всяких околичностей Надир-шаху было заявлено: это — не Терек, а Койсу и ее правый рукав Сулак.
(7) Следующая ирано-турецкая война, скорее похожая на серию пограничных стычек, произойдет лишь в начале 20-х годов XIX века, то есть через 70 с лишним лет.
(8) Надир-шах считал русско-иранской границей именно Терек, а не Койсу
Дагестан Иран Россия
