СБЛИЖЕНИЕ ПО СЛОЖНОЙ ТРАЕКТОРИИ. РОССИЯ И ОСЕТИЯ В СЕРЕДИНЕ XVIII ВЕКА (I)
Публикации | Владимир ДЕГОЕВ | 23.05.2011 | 22:48
Подготовка и осуществление визита осетинской посольской делегации в Россию (1749–1752) – интригующий исторический сюжет, насыщенный глубоким политическим содержанием и острыми персональными коллизиями драматического характера. Этот сюжет представляет собой сложнейший предмет для изучения даже на фоне тогдашней ситуации на Северном Кавказе, где простых проблем не было и не могло быть в принципе.
Никуда не уйти от того факта, что сегодня история русско-осетинских отношений, по понятным причинам, стала объектом небывалой актуализации, позитивные плоды которой подчас не столь очевидны, как ее негативные издержки. И те, и другие порождены заметно возросшим спросом на информацию о прошлом, в первом случае – в виде научных знаний, во втором – в виде более или менее удачных мифологических поделок.
Нельзя сказать, что любая нарочитая или подсознательная уступка историка идеолого-политической конъюнктуре XXI века заведомо контрпродуктивна, с точки зрения «чистой» науки. Однако эта «маленькая» человеческая слабость губит профессионального исследователя, когда заставляет его либо идеализировать ход и динамику русско-осетинских отношений, либо примитизировать их до такой степени «ясности», которой нет в природе исторического бытия. Искусственное спрямление этого извилистого и неоднозначного процесса на потребу духу и реалиям нашего времени – быть может, подходящее средство для массового просвещения, как известно, не терпящего переусложнений. Но цена такой идеологической простоты и эффективности всегда высока – иссушение сочной исторической картины, изъятие из нее всех красок, кроме черной и белой, обеднение ее до уровня четкой и, самое главное, «правильной» схемы.
История организации и пребывания осетинского посольства в России – тема богатейшая и неисчерпаемая. В чем-то она является классической иллюстрацией фундаментальных основ российской политики на Северном Кавказе, с одной стороны, и характерных для многих местных обществ и элит внешнеполитических настроений, – с другой. А в чем-то это уникальная история, свидетельствующая о том, что в русско-осетинских и осетино-русских отношениях была своя специфика, подчас не имевшая даже близких аналогов.
Изучение этой специфики – долгая и трудоемкая работа, которая давно началась, но не скоро закончится. Каждое новое поколение исследователей будет сталкиваться с новыми интеллектуальными вызовами, связанными с решением как научных, так и идеологических (тут уж ничего не поделаешь) задач. А также с необходимостью искать конструктивный и – что становится все более важным для общественного сознания – безопасный компромисс между ними.
Поистине безграничные творческие возможности для осмысления и переосмысления, казалось бы, хорошо известного представляют имеющиеся в огромном количестве исторические документы, информационный потенциал которых предстоит раскрывать и осваивать еще очень долго.
Уверенность в том, что это можно делать бесконечно и совершенно по-разному, стала едва ли не главным стимулом для автора настоящей статьи.
МИССИОНЕРСТВО КАК ПОЛИТИКА
Русско-осетинские отношения (если не обращаться к эпохе Древней Руси, с окончанием которой они были прерваны) ведут свое летоисчисление с 1742 года, когда Елизавета Петровна получила первый доклад на «осетинскую» тему. Авторы документа – архиепископ Иосиф и архимандрит Николай – были выходцами из знатных грузинских фамилий, эмигрировавшими в первой четверти XVIII века в Россию, где заняли видные церковные должности. В докладе сообщалось о, так сказать, стихийной набожности осетин, тяготеющих к «вере греческого исповедания» и «неотступно просящих» о совершении над ними христианских обрядов. В связи с этим предполагалось послать к ним «для проповеди слова божия и крещения» толковых и знающих осетинский язык энтузиастов из «грузинских духовных персон, обретающихся ныне в граде Москве» (1).
Прекрасно осознавая важность этого дела, с точки зрения российской внутренней политики, и щекотливость его, с точки зрения политики внешней, авторы доклада спешили заверить императрицу, что «как турки, так и персиане никто ими (осетинами. – В.Д.) не владеют, а места их изобилуют золотою, сребреною и прочими рудами и минералами» [С.30]. Тем самым давалось понять, что для России дорога в предгорную часть Центрального Кавказа (имевшую огромное военно-стратегическое значение) открыта и опасаться международных осложнений в случае проникновения туда русских эмиссаров не следует. Конечная цель миссионерской деятельности виделась в приведении осетин через «святое крещение и в вечное… императорскому величеству подданство… в непродолжительном времени всех без остатку» [С.31].
В реакции Елизаветы Петровны на это предложение заметны как заинтересованность, так и осторожность. Она велела тщательно проверить полученную информацию, собрав все имеющиеся об осетинах географические, политические, экономические сведения. Основной целью было выяснить, «подлинно ль тот народ вольный и самовладетельный, а не под других государств, например, персидского или турецкого владением состоит?» [С.34]
Четкого ответа на этот вопрос собранные данные не давали. Скорее, они сеяли сомнения указанием на то, что осетины находились в некоторой зависимости от князей Малой Кабарды, признанной, согласно Белградскому договору (1739), «нейтральным барьером» между Российской и Османской империями [С.37, 43, 44]. В остальном же первоначальная информация об этом народе подтверждалась, сопровождаясь дополнительными, весьма комплиментарными подробностями о его стремлении к возрождению былого благочестия и гостеприимстве [С.38, 41].
На инициативу архиепископа Иосифа и архимандрита Николая решено было – после изучения дела – ответить согласием, но с оговорками. В осетинские горы снаряжалась миссия, состоявшая из духовных лиц исключительно грузинского происхождения, чтобы, в случае чего, не нести за них, как за людей нерусских, ответственность перед Турцией и Персией [С.61].
Вместе с тем это лукавство не могло скрыть того факта, что данное предприятие являлось органичной частью имперской стратегии России – своеобразной политической разведкой, прикрытой и сопровождаемой православно-миссионерской деятельностью. О значении, которое «осетинский вопрос» стал приобретать в глазах Петербурга, свидетельствует, помимо прочего, красноречивое обстоятельство: от момента представления вышеупомянутого документа Елизавете Петровне (ноябрь 1742 г.) до принятия соответствующего решения (февраль 1744 г.) прошло немногим более года (2).
После этого началась организационная, кадровая и финансовая подготовка миссии, на что ушел еще один год. Проблем тут было достаточно. Чтобы набрать подходящих людей, желающих покинуть комфортную Москву или Петербург ради проповеди слова божия в глубине горных ущелий Кавказа, требовались не только индивидуальная склонность к подвижничеству, но также материальные средства и стимулы. Началось формирование бюджетного расписания и персонального состава миссии. В нее вошли четыре грузинских священника во главе с архимандритом Пахомием. В их распоряжение предоставили 12 подвод, куда погрузили церковную утварь, книги и походную церковь. Синод дал подробную инструкцию, в которой, между прочим, был пункт о заведении школы для обучения осетинских детей святому писанию и грамоте [Подробно о подготовке миссии см.: С.45–72].
В мае 1745 года миссионеры прибыли в Осетию и сразу же приступили к делу. Вскоре Синод получил от них обстоятельный доклад о духовном, культурном, социально-хозяйственном состоянии осетин и о ходе крещения. Новые подтверждения получили сведения о материальных остатках христианства (обветшалые церкви) и о готовности народа к принятию «святого учения». Обращало на себя внимание наблюдение о том, что осетины «обхождением на российский народ очень схожи» [С.73–76].
Пахомий нашел важным посвятить часть своего доклада одному из образованных представителей осетинской знати – Зурабу Елиханову, ревнителю христианства, которого архимандрит приблизил к себе, «ибо он очень аккуратно знает здешние обстоятельства и помощник нам немалый». Архимандрит также сообщал, что его протеже был хорошо известен за пределами своей родины – «знают его от самых горских черкасов по тракту до внутри Осетии» [С.76–77].
Едва ли не самым примечательным в докладе было сообщение о желании «здешних главных людей» ехать в Россию на «поклонение ее императорскому величеству», откуда и брала свое начало идея организации осетинского посольства в Петербург [С.76].
В Коллегии иностранных дел и в Синоде восприняли этот сигнал с осторожным интересом, выразив надежду («хотя еще дальнюю и не известно, состоятельную ли») на то, что это со временем принесет пользу для России. Для начала, во всяком случае, можно было вполне ожидать от тех знатных осетин, которые побывают в Петербурге и вкусят там от монарших милостей, искренней готовности «весь тамошний (осетинский. – В.Д.) народ в единоверие и доброжелательство к российской стороне преклонить» [С.79, 94].
Однако, как полагали в российской столице, время для подобных визитов еще не пришло. Пока же грузинским миссионерам рекомендовалось не поощрять соответствующие инициативы осетинской знати, а ориентировать ее на более глубокое восприятие новой веры [С.80]. Такие темпы, похоже, не устраивали архимандрита Пахомия. Эта неоднозначная и незаурядная личность, искусно пользуясь объективными обстоятельствами, на долгие годы сосредоточила в своих руках едва ли не ключевую посредническую функцию в русско-осетинских отношениях, наполняя их порой таким же противоречивым содержанием, каким отличался сам Пахомий. В нем сложно переплетались тщеславие, стяжательство, сибаритство и склонность к интригам с подвижничеством, умением располагать к себе людей, тонким пониманием интересов России и готовностью служить им на определенных условиях. Так же сложно, парадоксально и временами непредсказуемо сочетались негативные и позитивные последствия действий Пахомия. В том, что он делал на протяжении своей карьеры, всегда присутствовали и земные меркантильные, и высокие государственные мотивы. Сама жизнь ставила перед архимандритом проблемы, которые иначе, как с помощью глубоко прагматичных и даже циничных средств, не решить. Она же ввергала в такие соблазны, устоять перед которыми Пахомий был не в силах. Открывшееся перед ним поприще, само по себе являясь вызовом для творческого и деятельного человека, не только таило опасности, но и сулило захватывающие жизненные, карьерные перспективы. Когда Петербург отправлял Пахомия «с братией» в Осетию, он определил для них годовой бюджет (на 1745 год) в 1000 рублей, руководствуясь следующим принципом: если «в том деле показаны будут явные опыты (результаты. – В.Д.)», то будет увеличено и финансирование [С.62]. Приехав на место, Пахомий торопится продемонстрировать эти «опыты». Менее чем за 2 месяца он окрестил 300 человек и следом попросил Синод об увеличении жалования миссионерам. Этим, однако, амбиции архимандрита не исчерпывались. По сути, игнорируя призывы Петербурга не форсировать события, Пахомий вновь сообщает в Синод о том, что осетинские старшины просят разрешения явиться в российскую столицу и желают видеть во главе их делегации его, Пахомия. Чтобы заинтриговать российское правительство, подчеркивалась цель визита – «чрез нас (Пахомия. – В.Д.) объявить по прибытии ко двору ее императорского величества о всяких тайностях и о прочих де состояниях Осетинской земли» [С.81].
Наращивая моральное давление на Петербург, Пахомий посылает в столицу, одновременно со своими донесениями, нарочного (иеромонаха Ефрема), который в апреле–июле 1746 года представил Синоду несколько обстоятельных докладов. В них речь шла уже не только о конфессиональных и политических вопросах, но и об экономических. Приоткрывая некоторые из обещанных осетинами «тайностей», Ефрем сообщал, что Осетия изобилует «многорудными местами», в которых особенно много свинцовой руды («превеликие горы»). Есть также серебро, золото, медь, железо, сера, селитра, агат, аспидный камень, слюда, хрусталь, мрамор [С.84].
Ефрем касается социального строя осетин, указывая на наличие знати (баделята), осуществляющей властно-управленческие функции, но при соблюдении определенных ограничений со стороны общества [С.86]. Из докладов иеромонаха явствовало, что у миссионерской и просветительской деятельности в Осетии хорошие перспективы. Среди местного народа имелись образованные люди, умевшие говорить, читать и писать на грузинском языке, который являлся для многих на Кавказе языком культурного общения и познания мира. Поскольку все богослужебные книги миссионеров тоже были на этом языке, Ефрем предлагал использовать грамотных людей из местного населения для перевода «Часовника», «Псалтыри» и «Апостола» на осетинский язык с применением грузинской графики [С.87–88].
Вслед за Пахомием, Ефрем считал уместным сообщить в Синод о заслугах Зураба Елиханова, «который при нас (миссионерах. – В.Д.) состоит непрестанно … нам весьма помогает и тому осетинскому народу божественное писание изрядно внушает». Иеромонах даже просил об определении Елиханову официального жалования, как сотруднику миссии [С.100].
И опять-таки не без влияния Пахомия, равно как и собственного опыта пребывания в Осетии, Ефрем возвращается к политической стороне дела, подчеркивая желание осетин вступить в российское подданство. По сути он, проводя линию Пахомия, просит рассмотреть вопрос о снаряжении осетинского посольства в Петербург, цели которого иеромонах изложил в следующих пунктах: 1) «чтоб им (знатным осетинам. – В.Д.) в России креститься, что тое они себе и своей фамилии за честь почитать имеют»; 2) «посмотреть российских обрядов и народа»; 3) «быть в подданстве ее императорского величества» [С.86].
Такая настойчивость Пахомия и Ефрема в постановке вопроса о «подданстве» – при том, что из Петербурга уже было получено четкое предписание не торопиться, – позволяет предположить, помимо прочего, сильное «общественное» давление на миссионеров. Во всяком случае, у русского правительства появились основания задуматься над тем, что повторяющиеся ходатайства осетинской знати могут указывать на признаки общей эволюции взглядов северокавказских элит на такое понятие, как «подданство».
Через доклады Ефрема лейтмотивом проходит просьба к Синоду об увеличении годового бюджета миссии, скромные размеры которого, по мнению иеромонаха, плохо соотносятся с большими задачами осетинской миссии и являются препятствием к ее дальнейшей успешной работе [С.99–101]. Какое впечатление произвела на Синод информация из Осетии, видно по пространному протоколу этого ведомства от 1 июля 1746 года [С.88–96]. Официально зафиксировав полученные от Пахомия и Ефрема сведения, Синод принял постановление, посвященное, с одной стороны, конфессионально-обрядовым и финансовым вопросам, с другой, – политическим. Миссионерам предписывалось проводить одновременно с крещением активную работу по приобщению осетин к христианскому образу жизни и христианской обрядности. Признавалось крайне важным «приложить крепкое старание» к обучению малых отроков грамоте и священному писанию на их «природном» языке, для чего следовало перевести с грузинского на осетинский соответствующие книги и завести школу [С.90–94].
В протоколе констатировались успехи миссионерской деятельности в Осетии – «начатки желаемого плода уже явны быть стали». Посему было принято решение о существенном увеличении годовых расходов на «оное богоугодное дело» [С.95–96].
Политические идеи протокола, как документа церковного, носили не обязательный, а рекомендательный характер. Синод присоединился к мнению Коллегии иностранных дел, высказавшей мысль о том, что в ответ на желание «тамошних главных людей для крещения и поклонения высочайшему престолу ехать» «отказать им в том, кажется б, не надлежало». Поддержано было внешнеполитическое ведомство и в надежде на большое нравственное влияние визита осетинских послов в Петербург, если таковой состоится, на процесс укрепления пророссийских настроений всего осетинского народа. Предлагалось передать этот вопрос на рассмотрение правительствующего Сената с приложением присланных в Синод донесений «грузинских духовных персон» [С.94–95].
Указанный протокол свидетельствовал о том, что проблема, ввиду своей важности и затратности, вышла за рамки ведомственных возможностей и полномочий. Факт передачи ее на более высокий уровень подтверждается указом Сената от 14 августа 1746 года. Будучи одним из ключевых в истории русско-осетинских отношений, изданный по распоряжению Елизаветы Петровны, этот документ представлял собой долгожданную для многих высочайшую санкцию на организацию визита в Петербург послов из Осетии. Для этого выделялись необходимые средства и спускались соответствующие распоряжения в нижестоящие инстанции. Кроме того, значительно увеличивался годовой бюджет осетинской миссии (вдвое выросли личные оклады архимандрита, игуменов и иеромонахов) [С.102–105].
Однако в той части указа, где излагались цели посольства, ничего не говорилось о желании осетин вступить в российское подданство. От такой конкретизации решено было воздержаться.
И если демонстрация подобной осторожности в целом находила понимание, то по поводу отдельных, частных положений высочайшего указа имелись принципиальные возражения. По крайней мере – у одного человека. Архимандрита Пахомия. Его, мечтавшего возглавить осетинское посольство, категорически не устраивал сделанный «наверху» выбор в пользу другой кандидатуры (служившего в Кизляре поручика Андрея Бибирюлева, грузина по происхождению).
Пахомию пришлось проявить всю свою изобретательность, чтобы решить труднейшую задачу – добиться пересмотра главного для него «кадрового» вопроса. И тут выяснилось, что в ценностных предпочтениях Пахомия высокие державные интересы России, которым он во многих случаях готов был честно служить, оказывались не на первом месте. Жертвовать им все без остатка архимандрит не собирался.
Меньше всего Пахомию хотелось бы класть на алтарь свои личные планы, которые, похоже, предполагали не только перспективу его явления ко двору Елизаветы Петровны во главе посланников горского народа, но и ее щедрые воздаяния за заслуги архимандрита в деле приведения осетин под имперский скипетр и в лоно православия.
Ради этого Пахомий закрутил настолько замысловатую интригу, что чуть было сам не стал ее жертвой. Как известно, главные политические решения в стране – при наличии соответствующего одобрения императрицы – принимал Сенат, куда Пахомий не мог обратиться напрямую. Служебная дисциплина заставляла его иметь дело с ведомством, к которому он принадлежал, – с Синодом, располагавшим более ограниченными возможностями. Но у архимандрита было право связываться с кизлярским комендантом князем В.Е.Оболенским, как представителем региональной власти. Этим правом Пахомий решил воспользоваться, зная, что содержание любого его донесения в Кизляр будет – через астраханского губернатора – доведено до сведения Сената, а если нужно, то и Елизаветы Петровны. Тем самым Пахомий, формально не нарушая субординации и установленного порядка, фактически обходил Синод, в котором он стал видеть если и не заведомое препятствие собственным планам, то, по крайней мере, не слишком эффективного союзника.
В январе 1747 года архимандрит отправил к князю В.Е.Оболенскому послание, где подробно излагались идеи, предназначенные для более высоких инстанций (хотя, конечно, была и попутная цель – заручиться личной поддержкой кизлярского начальника). Пахомий гораздо четче и последовательней, чем он делал прежде, провел мысль о неразрывной связи между церковными и политическими делами. По его мнению, осетин отличало особое, «всесословное» расположение и к православию, и к России как к могущественному олицетворению этой веры. Пахомий настойчиво твердит, что у осетинской знати и подвластных людей «горячность к восприятию веры греческого исповедания» неотъемлема от желания быть «в вечном подданстве Всероссийской империи» [С.106–107] (3).
Как бы в доказательство Пахомий привез в Кизляр двух осетинских старшин, которые «по ревности к вере христианской» желали креститься именно в этом городе, под личным патронажем кизлярского коменданта, что придавало данному акту явный политический оттенок [С.106–107]. Судя по всему, подразумевалось, что от этих же старшин В.Е.Оболенский должен был собственными ушами услышать заявления о верноподданническом настрое осетинского общества и ходатайства о дозволении его знатным представителям ехать в Петербург «для отдания всерабского к стопам ее императорского величества поклона» и для официального изъявления желания быть «в высокой протекции» Елизаветы Петровны [С.106].
И своим посланием к князю Оболенскому, и своим визитом в Кизляр Пахомий подчеркивал, что в центре всех событий, связанных с Осетией, находится именно он, и никто другой. А это, естественно, должно вознаграждаться предоставлением Пахомию полномочий, соразмерных его заслугам перед православием и перед Российской империей. Всячески избегая проблем со своим непосредственным начальством, архимандрит подробно информировал о всех своих действиях и Синод, от которого ему не удалось скрыть собственных амбиций. Пахомий писал, что осетинские старшины просили, чтобы они «представлены были к пресветлому лицу ее императорского величества не чрез кого, как точно чрез его ж, архимандрита» – «по их к нему привычке и знаемости» [С.112]. Расчет Пахомия оказался верен. На основании его ходатайства Синод составил представление Сенату, куда к тому времени (август 1747 г.) – другим бюрократическим маршрутом – уже пришли бумаги по данному делу от кизлярского коменданта и астраханского губернатора, которых Пахомий, судя по всему, склонил на свою сторону [С.468– 469].
3 сентября 1747 года Сенат принял решение «о позволении ему, архимандриту, с тамошними осетинскими из знатной фамилии людьми быть в Санкт-Петербурге». Через четыре дня последовал сенатский указ, обязывавший Коллегию иностранных дел принять данное решение к исполнению [С.113–116]. В этих документах кое-что достойно особого внимания. Если полтора года назад Петербург уклонялся от постановки вопроса о переходе осетин под протекцию России, то теперь четко прописывалось: горские послы поедут в российскую столицу не только для представления их ко двору Елизаветы Петровны и «для освящения их христианским законом», но и для «принятия в вечное подданство ее императорского величества со всеми их подвластными людьми» [С.112–113, 115].
Как можно предположить с наибольшей вероятностью, в Петербурге поняли, что настало время ввести проблему «подданства» в практический контекст русско-осетинских отношений, даже если ее окончательное решение придется отложить на годы. Отчасти это, конечно, была заслуга неутомимого Пахомия. Однако даже его усилия оказались бы бесполезными, не будь он абсолютно уверен в пророссийских настроениях осетин, сведения о которых, кстати говоря, Петербург получал не только от архимандрита.
Вместе с тем сентябрьские, 1747 года, постановления Сената отнюдь не обещали, что вопрос о присоединении Осетии к Российской империи решится в ходе визита горских посланцев. На пути к этой цели сохранялись серьезные международно-правовые препоны. Парадокс заключался в том, что, с формально-юридической точки зрения, заявления самих осетин об их «вольности», «самовладетельности», «самовластности» – сколь бы искренними они ни были – мало чего стоили. Дело ведь происходило в середине XVIII века, вне политических реалий которого нельзя рассматривать ни один международный вопрос. А эти реалии были таковы, что не позволяли крупным государствам при выяснении отношений друг с другом по поводу спорных территорий приводить в качестве серьезного аргумента мнение людей, проживающих на этих территориях. Утверждения осетин об их независимости не имели никакого реального юридического веса. По-настоящему весомым было другое: они населяли земли, объявленные Белградским договором 1739 года «нейтральным барьером» между Российской и Османской империями. Остальное не играло принципиальной роли.
Ситуация была патовой. Осетины стремились в подданство России, но Россия не могла удовлетворить их желания, ибо не имела прав на земли, где они жили. Воля народа и статус территории вступали в острое и пока еще неразрешимое противоречие. Предпочесть первое и пренебречь вторым Россия не могла ни по формальным, ни по практическим соображениям. Она аккуратно придерживалась принципа pacta sunt servanda, поскольку избегала войны с Турцией и не хотела потерять репутацию цивилизованного государства, соблюдающего международные обязательства.
Поэтому нет ничего неожиданного в том, что в сенатских документах неизменно звучал вопрос, не будет ли приведение осетин к присяге на верность ее императорскому величеству «противно» заключенным прежде русско-турецким и русско-иранским договорам? [С.114, 116] Сомнения на сей счет никуда не делись, но они не стали непреодолимым препятствием к организации визита осетинских послов в Петербург, официальная подготовка которого началась с сентября 1747 года. В конце концов, само по себе их появление в столице ни к чему Россию не обязывало. Было много способов устроить все так, что, с одной стороны, визитеры останутся довольными, даже не достигнув своих политических целей, с другой, – удастся избежать ненужных подозрений Порты. (Так оно в принципе и случится.)
(Продолжение следует)
(1) Русско-осетинские отношения в XVIII веке. Сборник документов в двух томах / Сост. М.М.Блиев; Ред. П.П.Епифанов. Орджоникидзе, 1976. Т.1. С.30–31. – Далее ссылки на это издание даются в тексте в квадратных скобках.
(2) Это очень быстро, учитывая необходимость произвести сложные бюрократические согласования между Синодом, Сенатом и Коллегией иностранных дел, а также время, уходившее не переписку между Петербургом, Москвой, Астраханью и Кизляром.
(3) Эта идея в послании Пахомия повторяется в слегка видоизмененных формулировках шесть раз!
Владимир Владимирович Дегоев – руководитель Центра Кавказских исследований МГИМО
Источник: Россия XXI. – 2011. - № 1. – с. 80 – 103.
Статья публикуется с любезного разрешения автора
Россия Северная Осетия Южная Осетия
