СБЛИЖЕНИЕ ПО СЛОЖНОЙ ТРАЕКТОРИИ. РОССИЯ И ОСЕТИЯ В СЕРЕДИНЕ XVIII ВЕКА (II)
Публикации | Владимир ДЕГОЕВ | 26.05.2011 | 00:00
О ПОЛЬЗЕ ДЕФИЦИТА БЛАГОЧЕСТИЯ
Однако санкционированный «сверху» процесс подготовки визита осетинского посольства внезапно осложнился «снизу». Дело в том, что по целому ряду объективных и субъективных причин внутри грузинской миссионерской группы давно назревала конфликтная ситуация. В значительной степени виноват в этом Пахомий, и не только потому, что на него, как на руководителя, по определению ложилась главная ответственность за работу миссии и за ее внутреннюю атмосферу. Архимандрит вел дела таким образом, что у его подопечных возникали основания для подозрений, обид и недовольства. Он, судя по всему, не упускал возможности манипулировать теми средствами, которые давались ему в распоряжение, но не в собственность. Пахомий обзавелся сельскохозяйственными угодьями и промыслами в Кизляре, где он стал бывать все чаще. Не имея достаточных нравственных сил, чтобы соответствовать высоким образцам благочестия, архимандрит зачастую служил не лучшим примером как для присных, так и для паствы.
Всю отчетную документацию Пахомий сосредоточил в своих руках: она повествовала, как правило, о его заслугах, но там почти ничего не говорилось о деятельности рядовых членов миссии, и это лишало их стимулов радеть о деле, не жалея себя.
Какие-то не вполне ясные отношения архимандрит поддерживал с имеретинским царем Соломоном и представителями кахетинской царской фамилии. Благодаря всем этим обстоятельствам в сочетании с особенностями беспокойной натуры Пахомия, дух интриги проникал в миссионерскую работу все глубже.
Ситуация отягощалась тем, что миссия Пахомия примерно с середины 1747 года официально получила статус некой самостоятельной институции под названием «Осетинская (духовная) комиссия» [С.111] (4).
Это свидетельствовало о повышавшемся интересе Петербурга к осетинскому вопросу и влекло за собой соответствующие организационно-финансовые последствия, что создавало еще более благоприятную почву для обострения противоречий между членами данной организации.
Перед Пахомием открылись соблазнительные перспективы, делиться которыми он ни с кем не собирался. Архимандрит не только получил в свои руки новоучрежденное «ведомство» с широкими возможностями и хорошим бюджетом, но также оказался, как и мечтал, во главе важного политико-дипломатического предприятия – осетинского посольства, направлявшегося ко двору Елизаветы Петровны. Такой успех кружил голову. В стиле руководства Осетинской комиссии усилились авторитарные тенденции. На них рядовые члены отвечали тихим ропотом, который подавлялся разными, в том числе малопристойными, способами, что еще больше нагнетало внутреннее напряжение и чувство сомнения в праведности Пахомия.
Архимандрит вольно или невольно создал обстановку, идеально предрасполагавшую к появлению в его окружении человека, способного и готового аккумулировать эти настроения, чтобы направить их к одной, для многих понятной цели – низложению Пахомия. И этот человек не замедлил появиться. Звали его Кайхосро Махотелов. Он был братом члена Осетинской комиссии игумена Николая и сам попросился в миссионеры. Об удовлетворении его прошения Пахомий ходатайствовал перед Синодом, еще не зная, что берет на службу опаснейшего соперника с огромными амбициями и талантом интригана [С.123]. В своей ошибке, едва не ставшей роковой, Пахомию пришлось убедиться очень скоро.
Между тем Синод ориентировал Осетинскую комиссию на углубление миссионерской работы, в том числе путем подготовки «кадров», которые будут переводить богослужебную литературу с грузинского на осетинский язык [С.96–98] (5).
Не ослаблял своего внимания к деятельности Комиссии и Сенат. Он повысил субсидии на ее нужды и выделил специальные суммы на поощрение осетин, приезжавших в Кизляр для принятия православия и для поступления на императорскую службу [С.108–110].
Что касается приведения всего осетинского народа к присяге на подданство России, то с этим решено было повременить. Причина оставалась прежней. Петербург никак не мог точно уяснить для себя международно-правовой статус «онаго народа». С одной стороны, Коллегия иностранных дел вроде бы готова была поверить собранной из разных источников информации о том, что осетины «вольны» и «ни у кого в подданстве не состоят». С другой стороны, именно эта «вольность» (не говоря уже о сведениях относительно некоторой степени зависимости осетин от кабардинских князей) и порождала опасения, что Порта может считать Осетию частью «нейтрального барьера».
Поэтому Петербург счел целесообразным временно отказаться от идеи «пакетного» подхода к осетинскому вопросу – «крещение плюс подданство». Мотивировалось это двумя соображениями. Во-первых, присяга людей, «в вере и благочестии совершенно еще не утвердившихся», «малополезна и впредь едва ли прочна». Во-вторых, такой присягой «может соседственным (с Россией. – В.Д.) державам, яко то персам и туркам, некоторый омбраж (обида. – В.Д.) подан быть, будто бы… против их сей народ к здешней стороне привлекается и в подданство приводится» [С.120–121. См. также: С.123–127].
Создавалось впечатление, будто принцип «через проповедь к присяге», совсем недавно взятый на вооружение российской политикой на Центральном Кавказе, упразднен. Однако это было не совсем так. Речь шла не об отказе от избранной стратегии, а о корректировке ее временных рамок в соответствии со сложными международными обстоятельствами. Выбор был сделан в пользу политики терпеливого выжидания того момента, когда ограничительные факторы исчезнут по тем или иным причинам. Наиболее вероятная из таких причин заключалась в открытом столкновении между Россией и Турцией, перед перспективой которого Петербург не испытывал ни чувства радости, ни чувства страха. Пока же этот момент не наступил, Осетинской комиссии предписывалось по возможности не мешать религию с политикой и от «приведения их (осетин. – В.Д.) к присяге ныне удержаться, пока оной народ весь генерально будет обращен и в истинном познании закона божия и благочестия утвердится» [С.121–122. См. также: С.123–127].
Чем больше заботы проявлял Петербург об Осетинской комиссии, тем сложнее становилась обстановка внутри и вокруг нее. Там было что делить и в моральном, и в материальном плане. Крохотное сообщество людей, зачинавшееся как высокий, жертвенный порыв во имя богоспасительных целей, превратилось в арену нешуточных столкновений тщеславий, пороков, земных интересов.
Пахомию понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, что «пригретый» им Кайхосро Махотелов никогда не удовольствуется скромной ролью рядового члена Комиссии, поскольку он обладал очень амбициозным и спесивым характером, во многом обусловленным его аристократическим происхождением. «Новобранец», быстро сообразив, в чем уязвимость Пахомия как личности и как организатора дела, решил нанести прицельный удар, чтобы низвергнуть архимандрита и занять его место. До появления Кайхосро никто из грузинских миссионеров не отваживался (да и, видимо, не был заинтересован) выносить сор из избы, хотя компрометирующего материала на Пахомия хватало. Теперь все это грозило вылиться наружу и дойти до Петербурга.
Однако архимандрит был отнюдь не той мишенью, куда мог легко попасть всякий. Обостренное чутье на опасность заставило его действовать в решительном, упреждающем стиле, причем вначале – чужими руками. В декабре 1747 года два его сотрудника донесли в Петербург о том, что Кайхосро с его братом Николаем, действуя «по злому умышлению», осетинский народ «от крещения отвращали», от чего «восприятие веры греческого исповедания» остановилось [С.117–120, 132].
С февраля 1748 года в Синод направляются коллективные послания членов Осетинской комиссии, в которых обвинения в адрес Кайхосро (и игумена Николая) усиливаются. Он, как сообщалось, «отвращал» осетин от намерения вступить в российское подданство, открыто подстрекал их к мятежу, убеждая в том, что деньги и подарки, причитающиеся каждому новокрещенному, разворовываются Пахомием и его подчиненными. Синод уведомлялся не только о «дерзкой клевете» со стороны Кайхосро, но и о попытках шантажа и вымогательства, в коих его требования отступных за согласие больше не «возмущать тихую землю (Осетию. – В.Д.)» поднимались до сумм, равных тогдашнему годовому бюджету Комиссии. Все эти обвинения были, в конечном счете, объединены в одно, казалось бы, беспроигрышное – учинение «государеву интересному делу (интересам государства. – В.Д.) ущербов» [С.128– 132].
Имеющиеся исторические источники, при всем их обилии и велеречивости, позволяют воссоздать лишь предположительную картину происходившего, в которой остается очень много неясных вещей. Ясно в ней, пожалуй, одно – глубокая неоднозначность людских характеров, мотивов деяний, их влияние на ход и результаты событий.
Кайхосро, быстро вникший в скрытую от глаз механику работы Комиссии (в том числе финансовую), понял, что в ней немалую роль играла круговая порука. Похоже, он хотел сначала органично встроиться в эту систему, а затем и возглавить ее. Естественно, ключевой помехой, требовавшей устранения, был Пахомий, чьи планы категорически исключали даже намек на возможность материализации такой угрозы. Если вольно допустить (а это нисколько не противоречит логике человеческого поведения в тех обстоятельствах), что между этими двумя персонажами имела место попытка «договориться», то, значит, она провалилась.
Вероятно, принципиальная ошибка Кайхосро заключалась в неправильном выборе плацдарма для наступления, который он создавал «внизу», внутри осетинского общества, и создавал путем насаждения духа «мятежа и возмущения», то есть методами, абсолютно ненавистными для имперской власти. И пока Кайхосро готовил почву для атаки на этом гиблом направлении, Пахомий, не мешкая, решил воспользоваться оплошностью оппонента и ударить по нему «сверху», призывая Петербург пресечь на корню деятельность человека, несущего «развраты и возмущения осетинскому народу». В начале февраля 1748 года архимандрит срочно прибыл в Кизляр, где добился ареста Кайхосро и его брата [С.132–133].
В ответ они, в оправдательных объяснениях Синоду, предприняли тотальное разоблачение деятельности Пахомия и возглавляемой им Комиссии. Со страниц подробнейшего доклада Кайхосро и игумена Николая архимандрит представал махровым казнокрадом, мошенником, склочником, бонвиваном и даже государственным изменником. Список обвинений набирался солидный.
Во-первых, Пахомий пренебрегал своими прямыми обязанностями. Вместо того, чтобы «обретаться для проповеди и обращения осетин к православию» внутри Осетии, он «в Кизляре завел сады и огороды, рыбные ловли, пахотные земли и сенные покосы и более де имеет рачение к своим промыслам, нежели к проповеди слова божия» [С.141, 146].
Во-вторых, Пахомий прямо присваивал себе казенные средства или бесконтрольно растрачивал их отнюдь не по назначению, но в личных интересах. По тайному сговору с отдельными членами Комиссии он «иссорил» государевы деньги «на свои потребы», включая крупные торговые спекуляции. Особая статья его собственных доходов формировалась за счет кражи тех сумм, что положено было выплачивать крестившимся горцам [С.142–144, 146–147, 149–150].
В-третьих, Пахомий насаждал среди миссионеров тягостную атмосферу недоверия, взаимной неприязни, заговоров, от которой страдало общее дело. И эта атмосфера целенаправленно сгущалась архимандритом именно тогда, когда кто-либо из его подчиненных собирался «о всех непорядках где надлежит объявить» [С.146–147, 150–152].
В-четвертых, Пахомий на казенные деньги подкупал осетинских старшин для того, чтобы они уведомили Синод о своем желании видеть во главе осетинского посольства в Петербург только его, архимандрита, и никого другого, иначе они никуда не поедут [С.148].
И, наконец, пятый (по счету, но не по значению) пункт обвинений, предъявленный Пахомию, был самым серьезным. Кайхосро и игумен Николай сообщили в Петербург о подозрительных связях архимандрита, с одной стороны, с имеретинским царем Соломоном и кахетинским царем Теймуразом, – с другой. Братья Махотеловы утверждали, что Пахомий получал от грузинских правителей благодарственные письма и дорогие подарки за стремление привести осетинский народ в их подданство. Более того, в нарушение приказов Синода и Сената, архимандрит самовольно выезжал в Имеретию, а его доверенное лицо – в Кахетию [С.143–145, 147–148, 150–151]. Это уже «тянуло» на государственную измену.
В стремлении представить себя людьми, пострадавшими за правдоискательство, Кайхосро и игумен Николай утверждали, что они не раз «выговаривали» Пахомию за «непорядки» и приверженность «делу негодному». На это он якобы «осердился и стал иметь на них злобу». Архимандрит посоветовал Кайхосро даже не думать о том, чтобы жаловаться в Синод, ибо это – заведомо проигрышный шаг. Почему – Пахомий объяснил с предельной откровенностью и цинизмом. Как оказалось, у архимандрита и в Кизляре, и в Москве есть свои люди, на снискание поддержки которых у него «денег довольно» и которые Кайхосро никогда «не послушают», тем более что против него дадут показания все члены Осетинской комиссии. Если братья Махотеловы посмеют обратиться в Петербург, то им это, предупреждал Пахомий, дорого обойдется: своего они никогда не добьются, а только сами будут «приведены в вину». Столь откровенные угрозы Пахомий завершает на той же циничной ноте: «ты (Кайхосро. – В.Д.) российского поведения (то есть системы кумовства и мздоимства. – В.Д.) не знаешь, и по-русски говорить не умеешь», а «мы (архимандрит с братией. – В.Д.) и сами поедем все в Синод и нажалуемся на тебя», и «как нам хочется, то и будет» [С.146, 150–151].
Вывод Кайхосро заключался в том, что они с братом оклеветаны Пахомием за нежелание мириться с его вопиющими злоупотреблениями, за их «тщание и рачительство» в деле утверждения благочестивых идеалов, к осуществлению которых Осетинская комиссия была призвана изначально.
Необходимость реагировать на эти обвинения и контробвинения поставила Синод в сложное положение. Там понимали, что ни одна, ни другая сторона не отличалась праведностью и безупречностью в своих помыслах, поступках, методах достижения целей. Догадывались и о другом: если сведения братьев Махотеловых и были ложны, то далеко не во всем, равно как и не следовало верить всему, что говорил Пахомий. Вопрос стоял о том, кому целесообразнее отдать предпочтение, с точки зрения высоких государственных интересов, – небезгрешному архимандриту, который, однако, являлся частью хоть как-то работающей системы, или «внесистемным оппозиционерам», тоже преследовавшим собственную выгоду?
Прагматическая логика вроде бы подсказывала решение в пользу Пахомия. Но имелось препятствие – выдвинутые против архимандрита обвинения в государственной измене, требовавшие тщательной проверки, которую учинили незамедлительно [С.153–161].
Теперь пришел черед оправдываться Пахомию. Оправдывался он своеобразно – не столько доказывая свою невиновность по существу, сколько выдвигая контробвинения, в которых в принципе не было ничего нового, если не считать утверждения, что братья Махотеловы возвели на архимандрита напраслину из чувства личной мести [С.168].
Следственная комиссия работала секретно и обстоятельно, производя необходимые допросы и сличая свидетельские показания самых разных людей. Задача была головоломная: предстояло разобраться в сложнейших перипетиях лобового столкновения двух жестоких интриг и выявить победителя. Щепетильность момента заключалась в том, что само по себе установление истины отнюдь не гарантировало закрытия дела. Существовал целый ряд привходящих факторов объективного и субъективного свойства, благодаря которым требовалось обвинить одних и оправдать других не в соответствии с результатами расследования, а по соображениям политической целесообразности. Однако даже столь жесткая прагматика не освобождала следственную комиссию от процедуры сбора фактов и формирования доказательной базы в пользу той или иной стороны.
Процесс этот протекал затейливо. По материалам следствия видно, что для Синода оставить без внимания предъявленные против Пахомия аргументы было так же трудно, как и дать им ход. Тот факт, что братья Махотеловы находились под арестом, а архимандрит всего лишь под надзором, вроде бы создавал для последнего более обнадеживающую перспективу, чем для его оппонентов. Но по мере изучения данного дела оно представало в столь неоднозначном виде, что возможность распутать его на месте – то есть в Кизляре и Астрахани, где изначально производились следственные мероприятия, – становилась маловероятной. Когда казалось, будто намечается склонение чаши весов в пользу Пахомия, всплывали дополнительные подробности, бросавшие мрачную тень на его личность и деяния.
Даже если бы у кого-то возникло сильное желание обелить архимандрита во что бы то ни стало, реализовать его можно было бы лишь плотно закрыв глаза на упрямые факты. Беда состояла еще и в том, что некоторые влиятельные люди делать этого не собирались по причине личной неприязни к Пахомию. Так, астраханский губернатор И.О.Брылкин и астраханский епископ Илларион в донесениях в Синод и в Сенат не скрывали своего глубокого недоверия к архимандриту [С.167, 170].
Источником этого чувства, наряду с прочим, были неоднократно подтвержденные сведения о подозрительных связях («пересылках») Пахомия с кахетинским и имеретинским царями – связях, которые вдобавок осуществлялись за счет бюджета Осетинской комиссии. Русское военное начальство на Северном Кавказе всерьез опасалось, что Пахомий «по своей винности (виновности. – В.Д.)» убежит и скроется в Грузии [С.165–167, 170, 172–173, 175–177].
Наличие обвинения в измене императрице Елизавете Петровне являлось самым серьезным препятствием к оправданию Пахомия, даже допуская политическую, да и просто житейскую, целесообразность такого оправдания. Между тем она была налицо. Осуждение и увольнение архимандрита сильно дискредитировало бы Осетинскую комиссию в глазах горского населения и негативно сказалась бы как на ее последующей деятельности, так и на престиже России вообще. Можно легко понять, почему местные власти старались держать в строгой тайне тот факт, что Пахомий находится под следствием. Впрочем, они сами объяснили это в своих донесениях в Сенат совершенно внятно: опасались доставить «всему осетинскому народу огорчение», ввести его в «сумнение» и оставить «без (пастырского. – В.Д.) наставления», отчего могли произойти «худые следствия» [С.170, 175–176, 179].
Эти донесения, быть может, самое убедительное свидетельство в защиту Пахомия, и парадокс в том, что предоставлено оно далеко не лучшими друзьями архимандрита – астраханским епископом Илларионом и губернатором Иваном Брылкиным. Они вольно или невольно (скорее невольно) признают определенные позитивные результаты деятельности Пахомия в Осетии и его влияние на коренное население, из чего вытекала мысль о нежелательности утраты полезного «кадра», чреватой, кроме того, «вящей конфузией» для осетинского народа – иначе говоря, дестабилизацией ситуации.
То, что мы назвали парадоксом, по сути перестает быть таковым, когда начинаешь задумываться над причинами столь «бережного» отношения Иллариона и Брылкина к подмоченной репутации архимандрита. Судя по имеющимся источникам, трудно найти иное объяснение, кроме предположения о нежелании «астраханцев» приносить интересы российской политики на Северном Кавказе в жертву местным дрязгам и личным проблемам [С.184–185] (6).
Создается впечатление: будь их воля, Илларион и Брылкин предпочли бы закрыть эту историю, пожурив Пахомия и строго обязав его оздоровить обстановку в его ведомстве. Однако степень замешательства епископа и губернатора по поводу выявления правых и виноватых была настолько велика, что им пришлось откровенно признаться в этом Петербургу. Выяснилась и одна из главных причин, почему следствие зашло в тупик: из-за отсутствия надежных людей со знанием осетинского языка некого было послать в горы для проведения среди местного населения дознания относительно истинного положения вещей.
В результате Илларион и Брылкин отправили в Сенат предложение о перенесении следствия в Москву, в контору Синода [С.164, 167, 170– 171, 175]. Другими словами, «дело Пахомия» выросло в такую проблему, решение которой вышло за пределы полномочий астраханскокизлярских властей, и они, кстати, лишь обрадовались возможности снять со своих плеч бремя ответственности за распутывание этого тугого узла [С.167–169, 175–176] (7).
Синод и Сенат, хотя и не сразу, поддержали идею продолжения следствия в Москве, «по удалению от границы» – то есть подальше от Северного Кавказа, где при любом режиме секретности утечка информации неизбежна и ход дела «от осетинцев утаиться не может», что грозит «худыми следствиями» [С.170–171].
Официальное решение на сей счет было принято, когда в Москве и Петербурге окончательно убедились, что расследование застопорилось по одной причине: «какая сторона из оных (тяжущихся. – В.Д.) сущую истину доносит и которая ж неправедные приносит клеветы – неизвестно», и перспективы выяснения этого слишком туманны [С.174, 178]. И, конечно, несмотря на такую незамысловатую риторику, в русских столицах догадывались, что монополии на «сущую истину» нет и не может быть ни у Пахомия, ни у его противников.
Однако перенести следствие в Москву оказалось не так легко, ибо вся эта и без того темная история приняла остросюжетный поворот. Пахомий, находившийся в Астрахани в статусе поднадзорного, в середине августа 1748 года исчез. Точнее – уехал в глубь Осетии, уведомив епископа Иллариона о том, что ему якобы нужно там быть, согласно какому-то «секретному указу» [С.167, 169].
В Москве встревожились не на шутку, не исключая бегства Пахомия в Грузию. Было приказано втайне учинить розыск [С.179–180, 183, 186]. Но архимандрит действительно поехал в Осетию и никуда бежать не собирался. Он вел себя как человек, не чувствовавший за собой никакой вины. И это в той накаленной атмосфере стало, пожалуй, самым сильным аргументом против обвинения в государственной измене.
Впрочем, конца этому делу пока не предвиделось. В тогдашней России подобные подозрения, единожды возникнув, быстро не рассеивались. Следствию требовались безукоризненные доказательства невиновности, а они отсутствовали. Более того, за разработку темы «измены» взялась Коллегия иностранных дел, рассматривая ее со своего ведомственного ракурса, открывавшего в чем-то более широкий вид на цели и интересы России на Северном Кавказе. Во главу угла Коллегия ставила вопрос не о чьей-то персональной вине (имя Пахомия даже не упоминалось), а о том, что вредно и что полезно для российской внешней политики. В категорию «вредно» безусловно попадала перспектива перехода осетин в подданство к грузинским царям, «которые и сами под властию турецкою и персидских шахов находятся». Усиление «сим немалочисленным народом» (по источникам XVIII века население Осетии составляло 200 тысяч человек) грузинских царств было равнозначно усилению Турции и Ирана. Коллегия усматривала в такой тенденции не только «несходство с интересом ее императорского величества», но и очевидную опасность [С.181].
Коллегия считала естественным параллельное решение политических (подданство) и конфессиональных (обращение в православие) проблем, но находила совершенно неприемлемой ситуацию, когда эти проблемы решаются в интересах иностранных государств – «в чужую пользу учиняются». И уж вовсе странно, что на это употребляется «казенное иждивение» (бюджет Осетинской комиссии), предоставленное грузинским «духовным персонам» для «богоугодного дела», но использованное ими, «в противность тому», для «приведения сего народа (осетин. – В.Д.) в чужое подданство» [С.181–182].
По мнению Коллегии, сложившиеся в результате деятельности Осетинской комиссии обстоятельства требуют тщательного и неспешного анализа не столько для выявления виновных, сколько для определения и уточнения стратегических приоритетов России на Центральном Кавказе и, в частности, в Осетии. Пока ситуация не прояснится, следует ограничиться там минимальными задачами и отдать предпочтение осторожной политике, стержнем которой предлагалось сделать идею о том, «чтоб сей осетинский народ в прежнем его (независимом. – В.Д.) состоянии остался». Такую установку необходимо дать сверху в качестве обязательной к исполнению, «дабы случая не было, так, как ныне от грузинских духовных персон оказалось, в чужое подданство их (осетин. – В.Д.) подговаривать и преклонять» [С.181].
Коллегия рекомендовала сосредоточиться на миссионерской работе, но вести ее с помощью «верных, надежных, в учении достаточных и искусных» людей, а не тех, кто создал нынешнюю скандальную ситуацию. Когда Осетинская комиссия будет укомплектована именно такими людьми, то их добродетельными усилиями православная вера у осетин «вкоренена и утверждена будет», что подготовит политические и морально-психологические условия для добровольного вступления народа в российское подданство [С.182].
Выше мы цитировали коллежское донесение Сенату от 22 ноября 1748 года. Хотя в этом документе вообще отсутствовали имена собственные, а обвинительная составляющая была не на первом плане, он внес свою лепту в усложнение следственного дела Пахомия. В Петербурге еще больше утвердились в решимости разобраться до конца и в понимании того, что сделать это в Кизляре и Астрахани невозможно. Сенат (протокол от 8 декабря 1748 г.) согласился с мнением Коллегии и сделал соответствующее представление Синоду, в котором также ставился вопрос об обновлении кадрового состава Осетинской комиссии за счет «надежных и рачительных духовных персон», более подходящих для выполнения миссионерских задач и более чутких к интересам России [С.187–189].
(Продолжение следует)
(4) В исторических документах это название появляется с июля 1747 г.
(5) На тот момент решение данной проблемы оказалось невозможным.
(6) Ради этого епископ Илларион готов был предать забвению свои острые разногласия с Пахомием.
(7) Заметим, между прочим, что в ходе следственного дела Илларион получил от Синода
нагоняй за незначительную оплошность, в которой и его вины-то не было.
Россия в мире
Владимир Владимирович Дегоев – руководитель Центра Кавказских исследований МГИМО
Источник: Россия XXI. – 2011. № 1. – с. 80 – 103.
Статья публикуется с любезного разрешения автора
Россия Северная Осетия Южная Осетия
