Кавказоведческие исследования в научной мысли Русского Зарубежья (I)
Публикации | Юрий АНЧАБАДЗЕ | 16.12.2011 | 09:37
Историю кавказоведения нельзя отнести к забытому или малоисследованному сегменту соответствующего дисциплинарного знания. Наоборот, мы имеем здесь весьма фундированные исследования, анализирующие как общие тенденции развития науки о народах Кавказа, так и формирование его отдельных направлений и предметных блоков [Робакидзе 1983; Керимов 1985; Страницы 1992]. Активно развиваются персоналистические исследования, посвященные научному творчеству видных историков и этнографов-кавказоведов; в нашем распоряжении имеется немало добротных разнотематических библиографических компендиумов, что в известном смысле также можно рассматривать как вклад в изучении истории науки и т.д.
Но в этой более или менее полной историографической летописи, на мой взгляд, существует лакуна, которая связана с историей кавказоведческих штудий, развивавшихся в рамках научной мысли Русского Зарубежья, в среде эмигрантов — выходцев с Кавказа, да и не только Кавказа, которые волею судьбы оказались заброшенными в Европу. Конечно, «эмигрантское» кавказоведение не может сравниться по своим масштабам, широте и достижениям с кавказоведческими исследованиями, проводившимися в это время на родине, тем не менее, находясь вдали от родной земли, многие представители духовных сил эмиграции посвятили себя работе по изучению истории и этнографии покинутого Отечества. Этот самоотверженный опыт научной самореализации и его достижения не должны быть забыты или проигнорированы.
Формирование кавказской эмиграции началось в первые же постреволюционные годы. Оказавшись за пределами родины, кавказские эмигранты расселились по многим странам, прежде всего Европы: кавказские общины появились в Чехословакии, Польше, Болгарии, в Королевстве сербов, хорватов и словенцев (ставшим впоследствии Югославией), в Германии, во Франции. В 1920–1930-е гг. кавказская эмиграция в целом была весьма заметным сегментом в этнокультурной мозаике Европы, что было связано с ее политической, культурной, издательской, пропагандистской деятельностью, одним из направлений которой стали историко-этнографические штудии. В то же время кавказцы осели и в других центрах российской эмиграции, например в Китае (в Харбине); небольшая колония появилась в США.
Общественно-политический облик кавказской эмиграции был неоднороден. Часть кавказцев ассоциировала себя с российской эмиграцией, принимала участие в ее общинной жизни, разделяла циркулировавшие в этой среде политические, идеологические и культурные течения. Но часть сорганизовалась в собственно кавказские землячества, основанные прежде всего на этнорегиональных принципах.
Здесь также была достаточно сложная иерархия. Часть этих организаций ощущала себя в общероссийском эмигрантском поле, но часть решительно отмежевывалась от русского сегмента эмиграции, в основном по политическим мотивам. Это течение было характерно для того крыла кавказской эмиграции, которое было связано с идеологией прометеизма, декларировавшей грядущее освобождение Кавказа, как от большевистской тирании, и от русского господства.
В то же время для всех направлений кавказской эмиграции был характерен обостренный интерес к историко-этнографическим проблемам покинутого отечества. Этот интерес зиждился на трех основаниях. Прежде всего, он был отражением духовной, ментальной связи с родиной, которая оставалась важнейшей опорой психологического статуса вынужденных изгнанников. Соприкосновение с этой проблематикой помогало сохранить ощущение неразрывного единства с родными горами и, несмотря на пространственный отрыв, чувство сопричастности истории и будущему родного края. Это помогало сохранять этническую и групповую идентичность в тяжелых условиях эмигрантского существования, вынужденной включенности в естественные процессы интеграции и адаптации к новому этническому и культурному окружению.
Немалое значение имели и миссионерские интенции эмигрантов. Оказавшись за пределами родины, изгнанники с горечью осознали, что Запад мало интересуется событиями в России, еще меньше знает о ее многонациональном народе и разнообразии культур, объединенных историей в границах империи — сначала царской, а теперь «большевистской». Эмигранты остро чувствовали необходимость «раскрыть глаза» Европе, поведать ей о своей родине, рассказать о ней. Наиболее точно эти чувства русской эмиграции выразила своими пронзительными строками Зинаида Гиппиус: «Мы не в изгнании, мы в послании». Эти слова звучали как призыв и для кавказцев, многие из которых восприняли эмиграцию как испытание, данное в том числе и для того, чтобы донести до Европы правду о Кавказе, о его истории, о его культуре и о его борьбе.
Наконец, нужно отметить еще одно обстоятельство. В геополитических раскладах политического и антироссийского крыла кавказской эмиграции будущее региона виделось в различных формах независимой государственности — либо этнонациональной (такова была позиция ряда грузинских, армянских и азербайджанских организаций), либо в виде Кавказской конфедерации, идею которой активно поддерживало «прометеевское» крыло эмигрантского сообщества. В обоих случаях искались аргументы, обосновывающие и оправдывающие эти идеи. Наряду с международно-правовыми, политическими и иными, важное место отводилось и историко-этнографическим обоснованиям, что стимулировало соответствующую активность представителей кавказской эмиграции.
Один из центров кавказоведческой мысли сложился в Праге. Известно, что благодаря беспрецедентной т.н. «русской акции» президента Т. Масарика в Чехословакии нашли приют, кров, возможность профессиональной деятельности и учебы тысячи русских эмигрантов, в том числе представителей гуманитарной мысли, среди которых было немало историков. Не удивительно, что именно в Праге возникли такие научные структуры, как семинарий имени В.П. Кондакова, Институт по изучению России, Русское историческое общество, Русский заграничный архив и др. [Пашуто 1992; Т.Г. Масарик 2005; Кишкин 1996; Лаптева 1996].
В Праге оказались также представители кавказской эмиграции, многие из которых также не были чужды историко-этнографическим штудиям. По примеру русских, они решили также образовать некую научную институцию, которая занималась бы кавказоведческими изысканиями. Автором этой идеи был, вероятно, Ахмет Цаликов. Во всяком случае, именно этот видный деятель кавказской эмиграции выступил с программным докладом на учредительном собрании Общества кавказоведения, состоявшемся 26 сентября 1925 г. На этом заседании были приняты уставные документы общества, избраны руководящие лица. Председателем Общества кавказоведения стал Ахмет Цаликов, секретарем — Ф.Т. Аспидов. На учредительном собрании присутствовали С.И. Верещак, Г.М. Накашидзе, Дж. К. Цереков, В.С. Минахорян, Е. Кс. Васильев, В. Краснов, Д.К. Эмухвари — состав весьма интернациональный.
Устав Общества так определял его цели и задачи: «Общество кавказоведения, являясь строго научным учреждением, не преследующим никаких политических или партийных целей, имеет своей задачей изучение природы, населения, быта, культуры, экономики и политической жизни Кавказа в прошлом и настоящем и ознакомлении с данными кавказоведения чехословацких и вообще иностранных общественных кругов» [ГАРФ, л. 23].
На учредительном заседании было принято также решение обратиться в Институт по изучению России с просьбой о вхождении Общества в состав института на правах автономного отделения. В скором времени такое разрешение было получено, и общество уже официально именовалось «Общество кавказоведения при Институте изучения России». Представителем научной коллегии Института в Бюро Общества кавказоведения стал К.Р. Кочаровский [ГАРФ, л. 31].
Работа Общества, как и Института по изучению России, протекала в виде периодических заседаний, на которых членами Общества и приглашенными специалистами зачитывались доклады с последующими прениями и обсуждениями. Активным докладчиком был сам председатель Общества — А.Т. Цаликов выступал неоднократно, в частности по темам «Кавказ и кавказоведение», «Кустарная промышленность на Тереке и в Дагестане», «Общественное и поземельное устройство адыге (черкесы и кабардинцы), горских татар, осетин, ингушей, чеченцев и кумыков до Февральской революции». Очевидно, что членов Общества волновали проблемы экономического развития Кавказа. Этой теме были посвящены заседания, на которых с докладами выступали Н. Бадальян («Экономическая география Закавказья»), К.Р. Кочаровский («Условия развития и будущность кустарной промышленности»), В. Минахорян («Кустарная промышленность в Армении»), Г.Ф. Фальчиков («Экономическое положение Терского края до Февральской революции»), С.А. Федоров («Очерк экономической географии Кубанского края»).
В то же время вниманию слушателей предлагались и другие темы. Так, активный член общества, кубанский казак Г.Ф. Фальчиков выступал с докладами «Влияние местных условий на язык и быт терских казаков», «Северный Кавказ и большевики». К.Р. Кочаровский в докладе «О краеведении» охарактеризовал данное направление исторических исследований и их возможности в условиях эмиграции. На заседаниях Общества часто выступали приглашенные специалисты. Например, 11 ноября 1926 г. состоялось выступление известного чешского историка Ф. Говелки с докладом «Кавказ в чешской литературе». Докладчик дал подробный обзор историко-этнографических сведений о Кавказе и его народах, содержащихся в чешских нарративных источниках, проанализировал соответствующие работы чешских исследователей-ориенталистов.
Интересно, что при Обществе был музыкальный коллектив, во всяком случае, в пригласительном билете на заседание с докладом д-ра Говелки (26 ноября 1926 г.) сообщалось, что после обсуждения будет представлена «кавказская музыка (команча, тар, типилипитон)» [ГАРФ, л. 37].
Общество кавказоведения было весьма заметной институцией. Мне кажется, А.Т. Цаликов имел полное право писать (цитируемый документ относится к маю 1926 г.) о том, что «работа общества Кавказоведения при Институте изучения России приняла планомерный и постоянный характер, что привлекает к нему все больший круг лиц, глубоко интересующихся содержанием регулярно поставленных докладов и лекций по вопросам Кавказоведения (бытовым, экономическим и политическим)» [ГАРФ, л. 5].
Более того, информация о работе общества распространялась даже за пределы Праги. Так, корреспонденцию об одном из его заседаний поместила русскоязычная эмигрантская берлинская газета «Руль», которую не в последнюю очередь удивил интернациональный состав участников этого заседания, корректно и взаимоуважительно обсуждавших достаточно острые проблемы. «Происходило это удивительное явление, — пишет автор заметки А.С. Изгоев, — в “Обществе кавказоведения” 20 декабря. Доклад делал осетин Ахмед Цаликов о горцах Северного Кавказа. Говорили: русские — проф. Стратонов и В.М. Краснов, казак Фальчиков, осетин Бичаев, калмык Баянов, абхазец Убилиа (так в тексте; вероятно, Убирия. — Ю.А.), грузин Джанржагава (вероятно, Джанджгава. — Ю.А.), казанский татарин Терегулов. Слушали: человек тридцать, принадлежавшие, вероятно, к десяти–пятнадцати племенам. Все вместе — небольшая часть России» [Национальные споры 1926].
Другим центром концентрации кавказоведческих сил в изгнании стал Париж. Среди огромной массы возникших во французской столице различных эмигрантских обществ, комитетов, ассоциаций, содружеств и пр. были специализированные организации, которые были связаны с историко-этнографической работой. Таковы, например, Осетинское этнографическое общество, работу которого возглавлял Джамбулат Дзанти. Аналогичные общества возникали при национальных ассоциациях армян, азербайджанцев. Некоторую попытку организационного оформления кавказоведческого центра предпринял выходивший в Париже журнал «Кавказ», немало своих страниц отдававший, кстати, историко-этнографическим материалам. В Париже работал также Кружок по изучению Кавказа.
Основной вид деятельности здесь — также организация разного рода лекций, докладов, сообщений, с которыми выступали местные силы. Например, судя по информации парижской прессы, в Кружке по изучению Кавказа звучали следующие доклады: А.А. Башмаков. «Этнографические элементы в сказании об аргонавтах и Золотом руне» (23.01.32), Т. Еликхоти. «Самоопределение народов Кавказа, и в частности осетин» (14.12. 35), А. Намиток. «Проблемы этнологии Кавказа: грузины и черкесы» (5.12.35), Д. Вачнадзе. «Грузия между Севером и Югом на протяжении веков и до наших дней» (25.01.36), А.И. Джамальян. «Армяне и их соседи» (11.06.36) и др.
Естественно, что большинство из оглашавшихся материалов не сохранилось, до нас не дошло. Но многое обрело печатную форму. Кавказские эмигрантские издания (журналы — парижский «Кавказ», пражские «Вольные горцы» и «Кавказский горец», варшавский «Горцы Кавказа») охотно печатали историко-этнографические статьи, заметки, обзоры и др. Выходили книги, брошюры и другая печатная продукция. В собираемой мною библиографии насчитывается уже до сотни соответствующих публикаций, на основании чего можно сделать выводы о сфере интересов и специфике работы эмигрантских кавказоведов.
При этом следует подчеркнуть, что в кавказоведческом дискурсе эмигрантских штудий значительное место занимали сугубо актуализированные проблемы современного состояния региона, связанные с политической обстановкой, практикой т.н. советской национальной политики, взаимоотношения народа и коммунистической власти, состояния экономики (сельского хозяйства, животноводства, кустарных промыслов, промышленности) после большевистских преобразований, протекание в регионе социальных процессов и т.д. Оставляя по необходимости эти сюжеты в стороне, обратимся к собственно историко - этнографическим материалам.
Характерной чертой историко-этнографических воззрений авторов-эмигрантов был интегральный взгляд на Кавказ и населяющие его народы. Многим, теперь уже со стороны, из Европы, Кавказ казался гораздо более сплоченным и интегрированным регионом, представляющим, несмотря на этно – языково - конфессиональную дробность, некую цивилизационную и культурную целостность. Более того, некоторые авторы были склонны вовсе игнорировать этнокультурные различия, говоря о некоей «кавказской» нации, которая объединяет всех коренных жителей региона.
Предпринимались попытки теоретического обоснования данного тезиса. Пожалуй, глубже всего этой проблемой занимались двое. Барасби Бейтуган в своей статье «Являются ли нацией северокавказцы?», опираясь на Отто Бауэра и обрушиваясь на Ф. Энгельса за брошенную им фразу об «исторических и неисторических народах», заключает, что нация «представляет из себя продукт исторического прошлого», она «возникает в результате совместной многовековой жизни на одном и том же участке земного шара и вызванных этим сожительством общих общественно-бытовых, культурных, экономических и политических форм и интересов». Нация «характеризуется национальным сознанием» и «волей к национальному единству» [Бейтуган 1933, с. 42]. Чем не примордиалистское определение этноса, которое десятилетия спустя, сформулированное Ю.В. Бромлеем, стало альфой и омегой советской этнографии!
Б. Биллати также занимался дефинированием понятия «нация», при этом, если не знать, что его определение было высказано за семьдесят лет до сегодняшнего дня, то можно вполне представить, что автор отстаивает современное инструменталистское понимание природы этноса. Для Биллати никакого значения не имели ни территориальная общность проживания, ни материально-экономические аспекты исторического развития. «Нация, — заявляет он, — это, прежде всего, дух, покоящийся на совместных переживаниях, на общем историческом прошлом и подкрепляемый культурной общностью и волей к совместной жизни в дальнейшем» [Биллати 1934, с. 18].
Очевидно, что Биллати отстаивал идею о «договорной» основе нации, когда все члены группы объединены лишь некими общепонятными и общеразделяемыми идеями, «волей», которые стягивают группу в единый национальный организм. Что касается самих идей, то они известны — это освобождение Кавказа, его независимое существование, репрезентация его государственности. При таком понимании природы нации уже не существенны реальные этнические, конфессиональные, языковые различия, которые существуют на Северном Кавказе, где соответственно проживает одна нация.
Тем не менее важнейшими опорами этнического самосознания представителей кавказской эмиграции оставались представления о древности этнической культуры народов Кавказа, о ранних этапах их культуро-, социо- и политогенеза. Отсюда и стойкий интерес к этим разделам истории, которые неизменно были в поле внимания эмигрантских кавказоведов, кстати, не только этнических кавказцев. Так, наиболее значительный вклад в развертывание древнекавказских исследовательских штудий внес Александр Александрович Башмаков (1858–1943).
Юрист по первоначальному образованию, он впоследствии стал профессиональным историком, этнографом, социальным антропологом. С 1932 года Башмаков научный сотрудник и лектор в Высшей школе антропологии в Париже. Он принимал активное участие в научной жизни русского Парижа, был одним из самых уважаемых и авторитетных членов Русской академической группы во Франции. Основная сфера научных интересов Башмакова была связана с изучением древнегреческих периплов — этому посвящена его единственная, вышедшая, к сожалению, посмертно книга («La Synthese des Periples pontiques», 1948), удостоенная в 1949 г. премии Французской академии.
(Продолжение следует)
Источник: Кавказские научные записки – 2010. № 4(5). – с. 169-182.
историография Кавказ Франция
