Кавказская война и «черкесский вопрос» в исторической памяти и мифах историографии (II)
Публикации | ПОПУЛЯРНОЕ | Валентина ПАТРАКОВА, Виктор ЧЕРНОУС | 04.06.2013 | 00:00
Часть I
Хотя Кавказская война является самой продолжительной в истории России, она не занимает в исторической памяти русских приоритетного места в контексте более значимых событий: Отечественная война 1812 года, Революции 1917 года, Гражданская война и Великая Отечественная война. Кроме того, нужно иметь ввиду особенности исторической памяти русских, которые определяются православными ценностями: системообразующими для исторической и нравственной памяти являются те события, где проявились в наибольшей степени духовные качества по защите Отечества на грани поражения, что не всегда совпадает с рациональными оценками историков критической направленности: битвы Александра Невского, Куликовская битва, Бородино, Сталинград, блокада Ленинграда и т.п., а не победы за пределами ядра Отечественной территории. Где-то на периферии исторической памяти находится троекратное взятие Берлина, взятие Парижа, столиц европейских государств – это скорее предмет удовлетворения собственного достоинства, но не гордости.
В известной степени это касается памяти о Кавказской войне, исключая южнороссийское казачество: Терское, Кубанское, в меньшей степени Донское. Кроме того, в исторической памяти русских (включая казаков) Кавказская война и ее последствия имеют, несмотря на трагизм (в том числе значительные жертвы со стороны российских войск) позитивный образ своего рода цивилизаторской, хотя и насильственной миссии, защиты единоверцев.
Научный исторический дискурс не всегда эффективно влияет на историческую память народа. Но у небольших по численности и компактно проживающих народов исторические исследования, их результаты довольно быстро получают широкое распространение (в традиции публикация больших исторических очерков в газетах) и становятся частью массового этнического сознания.
«Черкесский вопрос» в его историческом измерении невозможно рассматривать, как уже отмечалось, вне более широкого плана – Восточного и Кавказского вопросов, проблем Кавказской войны и ее последствий в целом.
В Советский период трактовка этих проблем менялась, но трансформации исторических концепций происходили не столько в связи с теоретическими и источниковедческими исканиями, сколько под влиянием изменения идеологических установок ЦК партии [6].
В постоветский период понимание исторического процесса стало дискретным, российско-кавказские отношения превратились в предмет войны исторической памяти разных народов, а в научном дискурсе в бескомпромиссную борьбу различных школ и направлений. Рассмотрим некоторые из вопросов, имеющих отношение к нашей теме.
Нет единства мнений уже по самой дефиниции событий I половины XIX в.: Кавказская война, Кавказские войны, пресечение набегов и защита мирного населения Российской империи, Русско-Кавказская война, кризис кавказских обществ, российско-кавказская интеграция и т.д.
Кавказская война – собирательное литературное название военных действий на Кавказе с участием Российской империи. Как правило, используется в узком смысле, когда кроме России можно выделить другие субъекты войны: война с Имаматом Шамиля (1834-1859) и с конфедерациейпричерноморских адыгов, которых возглавил один из наибов Шамиля Мухамед Амин, потерпевший поражение в мае 1864 года.
С учетом начального периода Кавказская война имеет следующие, наиболее распространенные хронологические рамки: 1817-1864 гг., 1817 г. назначение командующим Кавказского корпуса генерала А.П. Ермолова, хотя реальные военные действия начались в 1818 г. Иногда употребляется термин Кавказские войны вслед за дореволюционной историографией. В связи с тем, что политика России в 1 половине XIX в. на Кавказе, не сводилась только к военным действиям, тем более что они имели вид относительно самостоятельных боевых операций, то научная школа историков В.Б. Виноградова (которая переехала из Грозного в начале 90-х гг. в Армавир) предлагает вообще не использовать термин война, а говорить о противоречивом и сложном процессе включения Северного Кавказа в состав империи и ее социокультурную систему, в ходе которого использовался широкий спектр мирных и силовых средств. Основанная на благих намерениях такая концепция воспринимается историками Северного Кавказа как фальсификация и неуважение к жертвам и национальной памяти. В целом же акцент и имеющиеся наработки по конструктивному взаимодействию, строительству дорог, городов, распространению культуры и т.д. важны для учебной литературы, где сложная ткань исторического процесса не должна сводиться к Кавказской войне. Отказаться же от Кавказской войны как предметного поля научных исследований невозможно.
Для нашей темы важны попытки адыгских историков углубить дату начала Кавказской войны, перенести ее на 1763 или 1774 г. (начало русско-казачьей колонизации). В таком случае адыги становятся основным актором (а не Дагестан и Чечня) – противником Российской империи в Кавказской войне. В связи с этим используется термин Русско-Черкесская или Русско-Кавказская война. Данный термин не может иметь научного содержания, так как ни «Кавказ», ни «Черкесия» не были цельным субъектом – противником России на Кавказе. Отдельные этносоциумы или кланы, по несколько раз переходили то на одну, то на другую сторону, в составе вспомогательных войск действовали десятки этнических формирований народов Северного Кавказа [7]. Тем не менее подобные термины активно используются в том числе в публицистике и учебном процессе, явно преследуя идеологическую цель – демонизацию политики России на Кавказе, прежде всего, в отношении адыгских народов.
Следующая проблема – это характер Кавказской войны: антиколониальный, народно-освободительный, со стороны в данном случае адыгских народов или борьба Российской империи против набеговой системы горцев в период разложения «военной демократии».
В связи с этим возникает вопрос о стадиальности – об уровне развития адыгских народов на рубеже XVIII-XIX вв. (как и других народов Северного Кавказа). Тема дискуссионная и вполне академическая, с одной стороны, но полученные выводы вполне могут быть переинтерпретированы в интересах идеологической, информационной войны.
Если адыги, их многочисленные этносоциумы находились на стадии формирования раннефеодальных отношений, то они по определению являлись агрессивными, а набеги на соседей, работорговля, междоусобицы и т.п. были их сущностными чертами. В таком случае Российская империя вынуждена была «принудить их к миру», осуществлять цивилизаторскую миссию.
Но сформулирована и другая концепция. Причерноморские этносоциумы адыгов делились в этот период на «аристократические» (управляемые князьями – пши) и «демократические» (управляемые старейшинами и общинными советами – хасэ). Это связано с так называемым «демократическим переворотом» у адыгов в XVIII в., изгнанием у части «племен» князей. Его вершиной стала Бзиюкская битва 1796 г. Она и предыдущие восстания стоят в одном ряду с другими массовыми выступлениями в Евразии, которые трактуются с противоположных позиций: либо протобуржуазные, либо эгалитарно-патриархальная реакция, т.е. регресс в общественном развитии. Российская империя в этот период поддержала адыгскую знать и аристократические племена.
В 90-е годы XX в. в адыгской историографии появляется представление, что «демократический переворот» у адыгов близок по социальному содержанию к Великой Французской Революции. Очевидно, что трактовка данных событий во многом определяет оценку последующих и всей политики России на Кавказе в XVIII-XIX вв.
В кругу этих вопросов также:
рассматривать Кавказскую войну (1818-1864) как внутреннюю социальную борьбу в Российской империи (к этому времени переход Кавказа в состав России получил международное признание) или как военное завершение присоединения Северного Кавказа;
политика России носит на Кавказе характер инкорпорации, интеграции в XIX в. или является колониальной? Каково современное понимание колониальной политики, как ее соотносить с колонизацией земель Северного Кавказа казаками, крестьянами и т.д.;
какие цели преследовали противники России – антиколониальные, антифеодальные, освободительные или право местной знати на набеги, работорговлю и т.д. [8]
Не менее важными являются взаимосвязанные проблемы численности адыгских этносоциуомов, их структуры накануне Кавказской войны и после ее окончания. Проблемы, которые на современном уровне состояния источников и исторической науки не могут быть решены на достаточно убедительном и аргументированном уровне, что открывает не ограниченные возможности для всякого рода интерпретаций [9].
Как отмечал один их самых тонких знатоков истории адыгов Причерноморья А.Х. Бижев «вопрос о численности накануне их (адыгов) массового переселения в Османскую империю по настоящее время остается спорным». Отсутствие достоверных данных и крайняя противоречивость сохранившихся источников поставили перед исследователями трудноразрешимую проблему. Поэтому существует столько мнений, сколько авторов обращалось к выяснению численности адыгов [10].
Предлагаемые оценки современников колеблются от 307 478 человек (К.Ф. Сталь) до 1 700 000 человек (И.Ф. Паскевич) и даже 2 375 487 (Г.Ю. Клапрот). Очевидно, что при известной изобретательности можно обосновать любую «удобную» для автора и его концепции численность адыгов в конце XVIII – середине XIX в. Разница цифр может расходиться на порядок и более.
Не менее запутанной является проблема сжатого во времени резкого сокращения численности адыгского населения в Причерноморье. Достаточно полные данные о численности адыгов к 70 годам XIX в. Кубанской области свидетельствуют о 60 724 чел.
Структура сокращения адыгского населения выглядит следующим образом: опустошительная эпидемия чумы в начале XIX в., военные потери и потери мирного населения в годы Кавказской войны, мухаджирство (выселение в Османскую империю) как следствие Кавказской войны. Точных данных о собственно военных потерях адыгов, включая гибель местного населения нет, но несмотря на жестокость войны – это наименьший сегмент потерь (несколько десятков тысяч человек), затем идут жертвы эпидемии чумы (такжесуществуют лишь эмоциональные оценки в источниках – вместе с военными они могли доходить до 400 тыс. чел. (Берже А.П.)), и наконец, самые существенные связаны с эмиграцией в Османскую империю.
Выселение в пределы Османской империи причерноморских адыгов началось по инициативе и под давлением российской администрации и военных, по прагматичным военно-стратегическим соображениям. Все это продокументировано на различном уровне, подтверждено в воспоминаниях и почти все и не раз опубликовано. Отрицать бессмысленно. Дискуссии возможны о деталях, последовательности переселенческой политики, организационно-финансовом обеспечении его, роли Османской империи, Англии, части адыгской знати, конкретных чиновников, исламского «духовенства» и т.п.
Важнейший вопрос о численности мухаджиров, как адыгских (черкесских), так и других народов Северного Кавказа. Диапазон здесь также крайне широк: от 493 тыс. (А.П. Берже) до 2 млн. (Берзедж Н.) . Причем цифры существенно расходятся не только в российских, но и турецких архивах, не говоря уже о воспоминаниях и ангажированных исследованиях.
В середине 80-х годов ХХ века, при подготовке академической многотомной «Истории народов Северного Кавказа с древнейших времен до наших дней», по этим вопросам под руководством А.Л. Нарочницкого неоднократно проводились обсуждения с участием ведущих специалистов по теме и редактирование соответствующих глав. В ходе дискуссий удалось обосновать более точные рамки для численности адыгов в Причерноморье к началу ХIХ век – 600-700 тысяч человек, из которых во второй половине ХIХ века около 500 тысяч (вместе с другими народами Северного Кавказа) были переселены в Османскую империю. В целом это коррелируется с численностью адыгов, оставшихся в Кубанской области (более 60 тысяч человек), т.е. примерно десятая часть (утверждения о двадцатой части оставшихся – фантазии современной около исторической публицистики). В ходе ожидания на берегу, морского пути и уже в Османской империи были значительные, но не подсчитанные потери среди мухаджиров.
Независимо от порядка цифр потерь в результате мухаджирства, для адыгов это цивилизационно-культурная катастрофа, разрушение их мира, что и определяет тяжелейшую социально-психологическую травму, закрепленную в исторической памяти адыгских этносоциумов.
В постсоветский период активное распространение получила политическая мифология, построенная на паранаучных интерпретациях прошлого [11].
Катализатором стали этноцентристские процессы суверенизации и ирредентизма у адыгов. Особенностью их было то, что в конструировании политической мифологии этномобилизующего типа были активно включены профессиональные ученые историки и культурологи.
Причем они не скрывали своих позиций. Так один из ведущих историков Кабардино-Балкарии В.Х. Кажаров писал, говоря о необходимости этномобилизующего мифа древности и выдающейся роли адыгов не только в кавказской, но и мировой истории: «В массовом сознании гипотезы, как правило, превращаются в очевидные факты, трансформируясь в устойчивые мифологемы, и в этом качестве оказывают значительное идеологическое воздействие на все их общенациональные политические проекты. С этой точки зрения не столь важно, в какой степени представления общеисторической связи с древнейшими государствами и цивилизациями согласуются с требованиями строгой науки – гораздо существеннее то, как они влияют на процесс национально-государственного строительства. Ученые могут продолжать спорить о тех или иных аспектах древней истории адыгов, однако народ уже сделал свой выбор. И совсем не случайно, что его представления о своем прошлом нашли отображение в государственной символике Кабардино-Балкарской Республики. Здесь в своеобразной форме восстанавливается связь времен, насчитывающая пять тысяч лет, и в общественном сознании адыгов на новом витке их истории создается необходимая идеологическая предпосылка для образования суверенного государства на все мыслимое будущее» [12]. В этноэтатистском плане такие суждения рациональны, но далеки от научного подхода.
В этом смысле показательна риторика одного из самых ярких историков Адыгеи среднего поколения, СамираХатко, в серьезной научной монографии: «Черкесия или земля Аттехей на протяжении тысячелетий была генератором чистой крови, не нормально агрессивной и божественно красивой черкесской породы Аттехей, это священная земля Ошхамахо, являясь тем источником, откуда непрерывно исторгались отряды всадников, носителей АттехейХабзе. Они основали множество государств на Западе и Востоке в разное время и в разное время были причиной гибели многих государств. Окружая себя ордами разноплеменных вассалов и клиентов, они совершали дальние походы в поисках славы и добычи. Их моралью было УоркХабзе, чрезвычайно жесткий кодекс чести … Это высшее достижение черкесского духа стало основой мамлюкского и западноевропейского рыцарства» [13].
Таким образом, на основе односторонних или паранаучных интерпретаций данных об истории адыгов и русско-адыгских отношений в 90-е годы ХХ века сформировалась этномобилизующая политическая мифология, которая оказывает влияние на развитие исторической науки, а также может быть использована для коммуникативных манипуляций.
Построена она на практически универсальных для политической мифологии принципах, адыгоцентричных интерпретациях любых сообщений источников:
миф о древнейших предках и великой их роли на Кавказе и в мире (комплекс великих предков);
миф о кризисе традиционного общества адыгов в XVIII веке как формы перехода на буржуазную модель развития по типу Франции в это же время (после Великой Французской революции);
преувеличенные в несколько раз представления о численности адыгов на рубеже XVIII-XIX веков, вплоть до фантастических 3-6 миллионов человек;
модернизация представлений о социально-политическом устройстве созданной в конце Кавказской войны конфедерации адыгских этносоциумов («племен») и презентации Черкесии как субъекта международных отношений середины - второй половины XIX века;
миф о перманентной агрессивной «реакционной» политики России на Кавказе, демонизация ее;
миф об исключительной ответственности Российской империи за жертвы в Кавказской войне, выселение горцев в Османскую империю, максимальное завышение числа жертв (комплекс жертвы);
миф об этнической целостности адыгов Российской Федерации и черкесской диаспоры на Ближнем Востоке.
На основе этой мифологии происходит при подходе к анализу исторического процесса подмена научных понятий и категорий моральными критериями и оценками без учета принципов историзма: приписывание акторам прошлого мотивов, ответственности, вины, цены, которые предопределяют избирательный тенденциональный подбор данных, стереотипизацию, что чрезвычайно удобно для информационных манипуляций (то же самое осуществляется по отношению к советскому периоду истории, включая Великую Отечественную войну).
В результате была поставлена проблема геноцида адыгов как следствие политики Российской империи, Кавказской войны и мухаджирства.
(Окончание следует)
ПАТРАКОВА Валентина Фирсовна - доцент исторического факультета Южного федерального университета
ЧЕРНОУС Виктор Владимирович - кандидат политических наук, профессор, директор Центра системного региональных исследований и прогнозирования ИППК ЮФУ и ИСПИ РАН
историография Кавказская война мухаджирство Россия Турция черкесы этничность / этнополитика